Три секунды - Берге Хелльстрем

Посвящается Ванье, которая делала наши книги чуточку лучше

До полуночи — один час.

Стояла поздняя весна, но было темнее, чем он ожидал. Далеко внизу плескалась вода, почти черная пленка уплывала куда-то в совсем уж бескрайнюю черноту.

Он не любил корабли или же моря не понимал. Всегда мерз, когда ветер дул, как сейчас; постройки Свиноуйсьце медленно исчезали вдали. Он, как всегда, стоял, вцепившись в поручни, и ждал, пока дома, которые уже перестали быть домами и превратились в кубики, не растают вдали. Тьма вокруг него все сгущалась.

Ему двадцать девять лет, и ему страшно.

Он слышал, как за спиной у него ходят люди, тоже плывущие на этом корабле. Ночью они ненадолго уснут — и проснутся уже в другой стране.

Он наклонился вперед и закрыл глаза. Каждая новая поездка казалась отвратительней предыдущей, он ощущал опасность всем телом: руки дрожали, лоб был мокрым от пота, щеки горели даже под пронзительным ледяным ветром.

Через двое суток. Через двое суток он снова будет стоять на борту парома, но уже направляясь обратно, и забудет, как клялся себе: «Больше никогда!»

Он выпустил поручни и открыл дверь. Холод сменился теплом, и дверь впустила его на длинную лестницу, где люди — сплошь незнакомые лица — двигались к своим каютам.

Он не хотел спать, не мог. Не сейчас.

Народу в баре было немного. «Вавель» — один из самых больших паромов, курсирующих между Северной Польшей и Южной Швецией, но крошечные столики и стульчики в его баре — с четырьмя хлипкими рейками вместо спинки — не располагают к тому, чтобы засиживаться.

Пот лил ручьем. Руки двигали туда-сюда по столу бутерброд и пивной бокал. Он смотрел перед собой, пытаясь не выдать, как ему страшно. Два раза хлебнуть пива, полкусочка сыра. Его все еще мутило, и он надеялся, что новый вкус сотрет тот, первый. Сначала его заставили съесть большой кусок жирной говядины, чтобы подготовить желудок, а потом он глотал желтоватое, спрятанное в коричневую резину; он глотал, а они считали вслух — до двухсот. Резиновые шарики расцарапали глотку.

— Czy podać panu coś jeszcze?[1]

Молоденькая официантка посмотрела на него. Он покачал головой. Нет, больше ничего не надо.

Щеки теперь не так горели. Он заметил в зеркале возле кассы бледную физиономию и подвинул тарелку с нетронутым бутербродом и полным бокалом как можно дальше по барной стойке, указал на тарелку официантке; та поняла и отнесла ее на стол для грязной посуды.

— Postawić ci piwo?[2]

Мужчина его возраста, в легком подпитии. Такие заговаривают с кем угодно, лишь бы не чувствовать одиночества. Он продолжал упорно, не оборачиваясь, смотреть в белое лицо отражения. Кто знает, кто этот человек и почему подсел к нему. Любой якобы пьяный, предлагающий пиво сосед по столику, мог знать о цели его поездки. Он положил двадцать евро на серебристое блюдечко с чеком и вышел из почти безлюдного бара с пустыми столиками и бессмысленной музыкой.

От жажды хотелось кричать. Языку не хватало слюны, нечем было смочить сухой рот. Пить он не решался — настолько боялся тошноты, боялся не удержать в себе того, что проглотил.

Он должен, должен удержать проглоченное. Иначе — так уж устроена эта система — ему конец.

* * *

Он слушал птиц — он всегда слушал птиц ближе к ужину, когда жаркий воздух с Атлантики понемногу сменялся прохладой весеннего вечера. Любимое время дня. Дневные труды завершены, но усталость еще не пришла, еще есть несколько часов, а потом он ляжет на узкую гостиничную кровать и попытается уснуть в номере, который так и остался для него воплощением одиночества.

Эрик Вильсон подставил лицо прохладе, коротко зажмурился — прожектора заливали пространство слепяще-белым светом. Откинул голову назад, осторожно прищурился на большие кольца колючей проволоки, делавшие высокий забор еще выше, и прогнал наконец странное чувство — что ограда сейчас упадет на него.

Метрах в двухстах — шум. Несколько человек пересекали обширную, ярко освещенную асфальтированную площадку.

Шестеро одетых в черное мужчин впереди, по бокам и позади седьмого.

Сзади медленно катит черный автомобиль.

Вильсон с интересом следил за происходящим.

Сопровождение объекта, находящегося под защитой. Сопровождение по открытой местности.

Внезапно раздался другой звук. Выстрел. Кто-то открыл огонь по цели, по идущим людям. Вильсон замер, наблюдая, как двое мужчин в черном, оказавшихся ближе всего к объекту, бросаются на него и прижимают к земле, а четверо других оборачиваются, пытаясь определить, откуда стреляют.

Они, как и Вильсон, определили оружие по звуку.

Автомат Калашникова.

Из прохода между двумя домами, метрах в сорока-пятидесяти.

Птицы замолчали, даже ветер, начинавший уже становиться прохладнее, стих.

Сквозь ограду Вильсону было видно каждое движение, слышно каждый прерванный звук. Люди в черном открыли ответный огонь; автомобиль рванул вперед и затормозил возле объекта, закрыв его от выстрелов, которые продолжали доноситься из прохода. Всего за пару секунд объект втащили на заднее сиденье, и автомобиль скрылся в темноте.

— Хорошо.

Голос шел откуда-то сверху.

— На сегодня все.

Динамики были расположены прямо под мощными прожекторами. Сегодня вечером президент снова остался жив. Вильсон потянулся, прислушался; птицы снова запели. Удивительное место. В третий раз он посещает FLETC — Федеральный правоохранительный учебный центр, на самом юге штата Джорджия, немыслимая даль. Здесь, на военной базе, тренируется американская полиция — Управление по борьбе с наркотиками, Бюро по контролю за оборотом алкоголя, табака и оружия, Служба маршалов США, пограничники — и они, только что снова спасшие страну, — агенты Секретной службы. Вильсон разглядывал ярко освещенный асфальт, убеждаясь, что это они: их машина, их команда, в последние дни они часто проводили учения.

Он продолжил прохаживаться вдоль ограды, за которой начиналась другая реальность. Дышалось легко, ему всегда нравился здешний климат — гораздо светлее, гораздо теплее, чем в Стокгольме, где лета считай что и нет.

Гостиница напоминала любую другую. Вильсон пересек холл и направился было к дорогому, знававшему лучшие времена ресторану, но свернул к лифтам и поднялся на двенадцатый этаж здания, которое на несколько дней, недель, месяцев становилось единственным домом для тех, кто проходил на базе курс обучения.