Земля точка небо - Алексей Егоренков

Оле и Лизе

Once you know, you can never go back

Otherside

Это произведение — художественный вымысел. Любые сходства имен, названий и фактов с реальными прошу воспринимать

как случайность. Напротив, любое расхождение прошу считать преднамеренными.

13 ноября 2011 года

Теперь, шестью годами позднее, когда я женат и у меня есть маленькая дочь, мне трудно делать выводы. Нет смысла думать, но иногда я всё равно думаю. Прав ли я был? Всё ли я сделал? Мне до сих пор не ясно. Могу оправдать себя лишь тем, что я счастлив. Говорят, за семилетний период клетки тела полностью обновляются.

Уже теперь, шестью годами позднее, я слушаю музыку, от которой меня бросало в дрожь, и слышу лишь милый ностальгический лепет. Я перебираю свое прошлое — и вижу только эти бессвязные обрывки, которые вчера были частью меня, и частью слишком важной, чтобы собраться воедино. Эти записи я вел с две тысячи второго по две тысячи четвертый год. Я уничтожил их в две тысячи пятом, из личных соображений, и начал заново, когда соображения эти стали казаться пустыми. И вот, шестью годами позднее каждый осколок занял свое место, кроме дюжины самых важных, которые пришлось оставить как есть. Все они собраны в первой части, в главе номер один.

26 июля 2005 года

Во-первых, я не жалею, что убил живого человека. Что такое «человек». И что такое «живой». Мне было неприятно — и только. Больше не изменилось ничего.

Сегодня он по-прежнему был мертв, она — далеко, а я всё там же: у вокзальной площади, возле красных палаток, где продаются жирные хот-доги, а температура кофе полностью зависит от настроения продавца. Но мобильник умер, и вернулся голос. Раньше я каждое утро гулял по этому куску брусчатки: кому-то поднести сумку, кому-то поджечь сигарету. Я был нужен. У меня было занятие. Но теперь я снова выпал из механизма, и эти двое остались единственным исключением за всё утро. Они «заметили неадекватное поведение». Мы свернули в неприметный зазор между домами и прошли вдоль южной товарной ветки, и десять минут спустя вышли на 7-й Горизонт, узкий полумесяц города, открытый каждому ветру. На Горизонт ходят только маршрутки. Вдоль шоссе тянется железная колея, но трамваев нет, и трава между порыжевших рельсов живет и умирает непотревоженной. Летом здесь повсюду зелень. На каждом шагу прут из-под земли целые охапки деревьев, толстыми корнями разрыхляя асфальт. Дворов нет — одни аллеи и распахнутые пространства. Ночью в форточку слышен грохот поездов и бормотание репродуктора. С утра их перешибает свайный молот из соседнего котлована. Двое привели меня в старый детсад. Его павильоны, разбитые дорожки, ржавые останки качелей целиком тонули в гибких зарослях дикого клена. Цветы выбрались из развалившихся клумб и росли прямо на земле, тесня бурьян. Ступени были выложены свежим зеркальным кафелем, а у входной двери на жеваных проводах сушилась пара трусов.

Новая вывеска, кроме герба и свежей трещины, вмещала только одно слово: «Милиция». Всё равно больше идти было некуда.

26 июля 2005 года

— Что, молодой человек, делаем мир интереснее?

— Это твои показания.

— Пишите вот тут: с моих слов записано верно и мною прочитано.

— Подпиши здесь и здесь.

— И тут.

— И давай пройдемся по ним еще раз. Начнем с вечера.

25 июля 2005 года

Ее электричка застала меня у рыжего железного моста. На вокзале зажглись прожекторы, и передо мной вытянулись тени. Я шел через треск и шелест вечерних насекомых в сухой траве, молча ругая шпалы, выложенные с таким промежутком, что по ним удобно ходить только в детстве. Теперь же каждый шаг приходилось делать сознательно, идти, идти и идти, слушая хруст и шелест замасленной щебенки. За мостом запах одуванчиков сменился гравиевой пылью и вязким мазутным паром. Вдоль насыпи потянулись редкие клены. Далекие огни зябко шевелились, дрожа в их листве. Сойдя к подножью насыпи, я остановился и запрокинул голову. Когда смотришь вверх, невольно понимаешь, что будущее уже наступило. Небо исчеркано кефирными следами авиатрасс; они медленно тают, разваливаясь на хлопья и пар. Дома меня ждет ужин двадцать первого века: растворимый суп, концентраты, загустители, эмульгаторы, искусственная колбаса, сушеные напитки. И синтетическое одеяло. Мне приходится экономить. Я стригусь под ноль, потому что так дешевле. На завтрак ем яблоки, на обед завариваю лапшу. Последние сто баксов я отдал какой-то нищей, и она даже не сказала мне «спасибо». Знаю, я идиот. Но постепенно я учусь. Недавно выяснилось, что вместо ножек у моей кровати четыре стопки книг. Я стащил кирпич у двери в подъезде и выменял его на три раздавленных учебника. Механика. Физика. Биология. И черт с ним. Я не из тех, кто просыпается утром, видит людей, которые стучат и копошатся за окном, и не теряет безразличия. Мне нужно разобраться, как они ухитряются это делать. Я не люблю свой город. Тем более, это больше не мой город — последние годы я жил не здесь. Теперь мне кажется, что все местные знакомы друг с другом, все действуют сообща и заняты делами, в которые не собираются меня посвящать. Я здесь уже почти два месяца, и до сих пор ищу способ вернуться.

26 июля 2005 года

— Он в клетке?

— Угу. Что приемная комиссия?

— У них занято. Я прозреваю, куда эти врачи смотрят? Такие психи на воле, по улицам уже ходить страшно.

— Косой, это стыдно, ты же милиционер.

— М-да. И что, сегодня по пиву?

— Нет. Сегодня — я принимаю наркотики.

— А-а. Тогда привет нашему комьюнити.

— Угу. Покасики.

25 июля 2005 года

Странности производят странности. Психоделы собираются в Рейве.

Они не говорят ни с кем. В мою грудь уперлись четыре костяшки, и ни слова не последовало из темноты. Психодел жевал арбузную жвачку. Он защелкнул шипящие наушники. Чирк! Синие звездочки растаяли в пустоте, оставив на моей сетчатке лиловый след. Со вдохом пришел… Чирк! …запах магния, — подумал я и понял, что снова могу думать. Чирк-пф-ф! Огонь. Потянуло смоленым пером, и от жара заныли глаза. Маньяк узнал меня уже тогда, когда я отпихнул его руку и прыгнул к лестнице. Одинаковые пролеты завертелись как сверло, я споткнулся и жгуче хлопнулся ладонями о бетон, а моя голова продолжала нестись по кругу. Всё равно больше идти было некуда. Пятно зеленой краски на ступенях. Мое сердце уже толкалось где-то в горле, цокая эхом изнутри висков. От черного хода тянется узкий балкон. Под ногами щели, сквозь них виден еще балкон, и еще, и еще. Меня швырнуло вперед, и зубы щелкнули, а голова чуть не ухнула с шеи прочь. В глазах лопастями вертелись тени. Пуф-ф, — и я провалился на дно. Со мной это не в первый раз. Когда так бывает, внутри что-то выключается, из мира выдергивают затычку, и ты летишь в теплую вязкую пустоту. И в каждой тени мелькают намеки, и у воздуха появляется вкус. Если бы только удалось вернуться. Но это всегда проходит. Маньяк не побежал. Смятый неподатливой ленью, я слушал эхо его размеренных шагов. Оно мелело, потом растаяло, и психодел вышел навстречу. Я рассмотрел его и понял, откуда молчание. Глаза маньяка были спрятаны за темной лентой очков, а остальное прикрывала респираторная маска. Так одеваются в Рейве. Распахнув тяжелую дверь, я нырнул в коридор, где в это время почему-то всегда пахнет малосольными огурцами. Я рухнул на противоположную стену и перекатился на спину. И это случилось. Не могу сказать, что я хотел убить его. Не в тот момент. Идея была простой и глупой — толкнуть дверь и не дать ему войти. Но чувствуя, как тягучий вес по ту сторону медленно сдается, я вдруг захотел, и сделал это. И кстати, не услышал ни звука. Вопреки традиции, маньяк падал молча. Бум-м. Удар я помню. Даже не звук, а подземный толчок. Словно дрогнул весь дом. Зыбь пробежала по стеклам. Будто даже моргнул свет, хотя мне наверняка всё померещилось. Впервые я шел такой походкой, когда прочел свое имя в московском таблоиде и понял, что меня все знают. Даже так: МЕНЯ ВСЕ ЗНАЮТ.