Комемадре - Роке Ларраки

Роке Ларраки

Комемадре

При всяком изменении преобладающим моментом является устойчивость прежнего материала, неверность прошлому лишь относительна[1].

Фердинанд де Соссюр. Курс общей лингвистики

Средний класс — спасение Аргентины.

Он вознесет ее над миром.

Пророческая психография Бенджамина Солари

Парравичини, 1971 г.

1907

1

Темперли, провинция Буэнос-Айрес, 1907 год

Есть те, кого нет, ну или почти нет, такие как сеньорита Менендес. Старшая медсестра. Она вся сполна умещается в промежуток между этими двумя словами. Женщины под ее началом пахнут и одеваются одинаково и, обращаясь к нам, говорят «доктор». Когда по их недосмотру или из-за лишнего укола пациенту становится хуже, они материализуются: ошибка — ключ к их существованию. Но Менендес никогда не ошибается, поэтому она и главная.

При любой возможности я наблюдал за ней, пытаясь рассмотреть что-то человеческое, какую-то тайну, несовершенство.

И мои попытки увенчались успехом. Вот эти пять минут настоящей Менендес. Она облокачивается на перила и закуривает сигарету. Глаз, по обыкновению, не поднимает и потому не замечает, как я наблюдаю за ней. Лицо у нее бездумное, словно пустая бутылка. Она курит ровно пять минут. Их хватает только на половину сигареты. Затем она позволяет себе роскошь затушить ее, послюнявив палец, и выбросить в мусор. Каждый раз курит только новые сигареты. Так она ежедневно являет себя миру в один и тот же час, и этого времени бытия достаточно, чтобы влюбиться в нее.

Коллег у меня много, и я до сих пор знаю не всех. Есть один здоровяк с родинкой на подбородке. Он всегда приветствует меня, но я узнаю его только по родинке. Не представляю, как его зовут и какова его специализация. Одна половина лица у него ниже другой, и когда он говорит (я не очень понимаю о чем), то щурится, словно от яркого света.

Каждое слово, произносимое Сильвией, вылетая у нее изо рта, превращается в мошку. Поэтому ей лучше помалкивать, чтобы не умножать их число. Я окунаю ее в ледяную воду. Стоит мне убрать руку, как она поднимает голову, вдыхает и в очередной раз спрашивает: «Вы действительно не видите, как из меня вылетают мошки?» Этот факт беспокоит ее гораздо больше, чем холод. Я до сих пор не могу понять, почему ее закрепили за мной. Ведь я не психиатр. И ничего иного, кроме вероятного воспаления легких от ледяной воды, она не получит. Но в ее случае важно остановить бред, и здесь лед приходит на помощь. Обещаю ей теплую кровать. Я должен фиксировать любые изменения: не замкнулся ли пациент в себе, не зовет ли он семью (семьи у Сильвии нет, но такой бред был бы признаком улучшения), не исчезли ли воображаемые мошки. Сильвия видит, как мошки истаивают в воздухе под потолком.

Ты думаешь не о медсестринском. В свой пятиминутный перекур, когда стоишь с отрешенным лицом, словно ты не женщина, а только исполняешь ее обязанности, ты думаешь не о катетерах и физрастворе, а о чем-то бесформенном.

Вот она идет по коридору. Вокруг нее стайкой вьются медсестры, которым нужны помощь, совет, истории болезни, чистящие средства. Мои волосы напомажены. Я уже близко. Разогнать стайку несложно. Они расступаются сами, уважая мое личное пространство. Мы, врачи, смогли отстоять это телесное право, которого медсестры, работники клизмы и термометра, не признают практически ни за кем.

— Менендес!

— Да, доктор Кинтана.

Мне нравится слышать, как она произносит мою фамилию. Я отдаю ей кое-какие распоряжения.

Наша лечебница расположена на окраине Темперли, в нескольких километрах от Буэнос-Айреса. Основная работа приходится на дневную смену, которая принимает в среднем по тридцать человек за дежурство. А безлюдная ночная смена находится в моем ведении вот уже год. Мои пациенты — это мужчины, затеявшие очередную поножовщину в одном из близлежащих кабаков, благодарные нам за не очень ревностное соблюдение законов. Медсестры боятся их и уходят по тропинке через парк до наступления темноты. Но я никогда не видел, чтобы Менендес уходила вместе с ними. Она здесь всегда. Не живет ли в лечебнице? Делаю себе пометку: надо уточнить.

Наступает ночь, и мне нечем себя занять. Я брожу по коридорам, надеясь на разговор, партию в карты, лишь бы скоротать время. Вижу медсестру: она прислонилась к стене, ее руки в карманах. Ее напарница уставилась в пол.

Ко мне подбегает доктор Папини. Его указательный палец прижат ко рту, Папини просит молчать. У него веснушки и мания лапать за грудь потерявших сознание старушек. Иногда он рассказывает мне гадости из своей жизни. Его показное бесстыдство вызывает у меня легкое отвращение. Папини отводит меня в кабинет.

— Вы знаете, что у нас в морге, Кинтана?

— Красное вино, которое спрятали там во вторник.

— Нет, оно уже закончилось. Мы отдали несколько бутылок уборщице, чтобы она не болтала лишнего. Пойдемте со мной.

Папини открывает ящик и достает оттуда купленный им месяц назад на Пасео-де-Хулио антропометрический инструмент, которым он так и не смог воспользоваться в лечебнице из-за запрета Ледесмы. Папини вспотел, его глаза выпучены, от него пахнет лимоном. Это значит, что он счастлив или полагает, что счастлив. В этом весь Папини.

— Странные вещи творятся, Кинтана. Женщины запираются в туалете и долго пользуются биде. А когда выходят — не говорят ни слова. И уверяю вас — этот ритуал не связан ни с гигиеной, ни с мастурбацией. Я лично раздвинул ноги моей жене, понюхал — и ничего! Она сказала мне, что чистила зубы. Но я же все слышал! Шум воды в биде ни с чем не перепутаешь! Я на многое неспособен, дружище, и уж тем более на то, чтобы убить жену. Но есть и те, кто может это сделать, понимаете, заставить их сознаться, потому что в этом фаянсово-водном ритуале таится угроза для мужчин. Женщины красятся, стирая черты лица, утягивают себя корсетом и испытывают множественный оргазм, понимаете, столько оргазмов, сколько не снилось ни одному мужчине. Они — другие. Они происходят от какой-то особой обезьяны, которая раньше была нутрией, или синеватой жабой, или еще кем-нибудь с жабрами. И они запираются в уборной с биде, чтобы предаваться своим влажным мыслям, принимающим форму их черепа. Нам грозит опасность. Я — человек