Однажды вечером в Париже - Николя Барро

* * *

Что бы ты в жизни ни начинал – все делай с любовью.

Из фильма «Новый кинотеатр „Парадизо“»

Однажды вечером в Париже, спустя год, наверное, после того, как вновь открылся «Синема парадиз», и ровно два дня, как я впервые поцеловал девушку в красном плаще и, от волнения теряя голову, ждал нашей новой встречи, – случилось нечто невероятное. Событие, перевернувшее всю мою жизнь и превратившее мой крохотный кинотеатрик в зачарованное место – место, где сошлись мечты и воспоминания, где грезы вдруг стали явью.

Во мгновение ока я сделался персонажем истории, прекрасней которой не может быть ни один кинофильм. Меня, Алена Боннара, что-то подхватило, сорвав с привычной орбиты, и бросило в круговорот величайшего приключения всей жизни.

«Ты – человек периферии, созерцатель и наблюдатель, ты предпочитаешь держаться подальше от центра событий, – сказал мне однажды Робер и добавил: – Да ладно, чепуха, не думай об этом».

Робер. Во-первых, мой друг. Во-вторых, астрофизик и может порядком проесть плешь, когда законы астрофизики начинает примеривать к обычной жизни.

И вдруг я перестал быть только наблюдателем и очутился в самом центре непредвиденных, бурных, умопомрачительных событий, от которых захватывало дух и временами мутился рассудок. Судьба преподнесла мне подарок, я, потрясенный, принял дар, но при этом чуть не потерял навсегда женщину, которую полюбил.

В тот вечер я вышел после ночного сеанса на улицу и огляделся: мостовая блестела от мороси и как-то нерешительно отражала свет фонаря, – хорошо помню, что у меня не было даже слабого предчувствия всех этих событий.

Не мог я знать и о том, что в моем кинотеатре «Синема парадиз» прячется разгадка тайны, от которой зависело все мое счастье.

Я опустил решетку на двери, потянулся, вдохнул полной грудью. Дождь уже перестал, лишь слегка моросило. Воздух был мягкий, пахло весной. Я поднял воротник, прошел шага два и тут в полумраке вдруг увидел маленького тщедушного человечка в светлом тренчкоте и рядом с ним белокурую даму, его спутницу. Они стояли невдалеке, мужчина с любопытством разглядывал мой кинотеатр.

– Hi![1]Скажите, это вы хозяин кинотеатра? – Американский акцент, его ни с чем не спутаешь. – Great film, by the way[2]. – Мужчина пальцем показал на стеклянную витринку, с восхищением уставясь на черно-белый плакат – рекламу фильма «Артист». Старомодная неторопливость этой картины, снятой в стилистике немого кино, просто потрясла зрителей, особенно в Новом Свете.

В ответ я кивнул, а сам подумал: «Ага, сейчас даст мне свой фотоаппарат и попросит щелкнуть их вдвоем на фоне витрины моего кинотеатра – положим, не самого старого в Париже, но все-таки одного из тех маленьких, старомодно-нафталинных, плюшевых, которым в наши дни, увы, грозит вымирание». И тут этот тщедушный коротышка, приветливо глядевший на меня через круглые роговые очки, подошел ближе. Мне сразу показалось, что я откуда-то его знаю, вот только откуда?

– Нам бы очень хотелось кое о чем поговорить с вами, мсье…

– Боннар. Ален Боннар.

Он протянул руку, я пожал ее, все еще слегка недоумевая:

– Мы не знакомы?

– Нет-нет. Думаю, нет. Anyway… nice to meet you, Monsieur Bonnard[3]. Мне…

– О! А вы не потомок знаменитого Боннара? Художника? – Блондинка выступила из тени, весело блеснули ее голубые глаза.

А вот ее лицо я, совершенно точно, видел не раз. Да, да, конечно видел…

Через секунду я все понял. И прежде чем американец в бежевом тренчкоте договорил, я уже знал, кто это, кого я вижу перед собой.

Не было ничего удивительного в том, что я вытаращил глаза и, оторопев, выронил связку ключей. Такие вещи случаются в снах, но не в реальной жизни, как сказал в подобной ситуации тот не очень-то решительный парень, продавец из магазинчика путеводителей в фильме «Ноттинг-Хилл». Только громко звякнувшие о тротуар ключи, этот вполне реальный звук убедил меня в том, что все происходит в действительности. Какой бы фантастической ни казалась эта встреча.

Самые прекрасные послеполуденные часы моего детства – те, которые я проводил с дядей Бернаром. После уроков одноклассники договаривались встретиться на футбольной площадке, или шли куда-нибудь слушать музыку, или приставали к симпатичным девчонкам, дергали их за косички, и все такое, я же со всех ног мчался вниз по улице Бонапарта, бежал, пока впереди не показывалась Сена: тут я поворачивал за угол, потом еще раз поворачивал, а дальше летел по узенькой улочке, на которой стоял дворец моих грез – «Синема парадиз».

В семействе нашем, Боннаров, дядюшка Бернар был вроде паршивой овцы, все родственники получили образование и стали юристами либо чиновниками администрации, а он был владельцем «Синема д’арт», крохотной киношки, и ничем серьезным не занимался – смотрел и показывал фильмы, хотя кто же не знает, что кино только попусту морочит людям голову, о нет, это не респектабельная профессия! Родителей немного удивляла моя дружба со странноватым дядюшкой: старый холостяк, в шестьдесят восьмом, когда нагрянул «Парижский май», он вместе с бунтовавшими студентами и киношниками, во главе которых был знаменитый Франсуа Трюффо, ходил на демонстрации протеста, вызванные решением министерства культуры закрыть Французскую синематеку[4], и в те дни часто даже ночевал на потертом красном диванчике в своем зрительном зале. Но учился я хорошо, да и вне стен школы никаких нареканий не вызывал, так что родители спокойно отпускали меня к дядюшке. Они, конечно, думали, что мое ненормальное увлечение кинематографом однажды само собой пройдет.

Я-то как раз так не думал. В кинотеатре над старомодной будкой кассира висел плакат – крупные фотоснимки, лица великих режиссеров и надпись: «Le rêve est réalité» – «Мечта – это реальность». Нравилось мне здесь необычайно. А то, что кино изобрел француз Луи Жан Люмьер, меня восхищало.

«Дядя Бернар! Вот это да! – вопил я в восторге, хлопая в ладоши. – Он же перенес свет на экран, а его и самого зовут „Свет“[5], это же здорово!»

Дядя Бернар смеялся и бережно устанавливал в проектор одну из большущих бобин, какие в те времена еще не перевелись в кинотеатрах, тех бобин, что крутились в аппарате и тысячи отдельных мгновений сплавляли в единое целое, великое, волшебное целое. Мне это казалось тогда самой настоящей магией.