Побег куманики - Лена Элтанг

моим друзьям Марте и Херуке

МОРАС

сентябрь, 17

о чем я думаю?

моя квартирная хозяйка, сеньора пардес, заглядывает в мой шкаф и трогает белье

я подложил в ящик с трусами божью коровку, а вечером ее там не было

надо бы поговорить с patrona, когда я вспомню испанский

когда-то я знал все языки вообще, даже ндембу, а потом забыл

доктор говорит, что мои неприятности происходят от любви к словам

другой доктор велел мне писать дневник, каждый божий день, записывать все, о чем я думаю

на это уходит слишком много слов, они проступают на губах грубой солью, гудят в голове золотистыми шершнями, крошатся мерзлым молоком, прозрачными крабами разбегаются по песку, стрекозиным слабым ломом носятся по ветру, засоряют водосток крупной манною небесной, будто раны дриадины подсыхают сукровицей, но если я перестану писать, все исчезнет

правда ведь, доктор?

сентябрь, 17, вечер

odi et ото[1]

я еще в больнице заметил, что врачи относятся к тебе с нежностью, когда знают, что ты выздоровеешь, какая-то безжалостная пружина в них ослабевает, что ли, ты уже не просто estado desesperado[2], стружка реальности, пригодная разве на растопку, ты еще не равен им, но ты уже нечто другое

из случайного и слабого ты восстаешь в напряженное и постоянное, и вот уже валькирии ткут материю победы, продевая в основу твоей плоти ловкий уток из красных стрел, и врачи смотрят на тебя, как сытые боги, и танцуют радостно в камышовых коронах, на меня-то они смотрели иначе — это я хорошо помню, хотя многое начисто забыл

сентябрь, 19

хозяин кафе добавил мне десять тысяч песет в неделю

говорит, я привлекаю посетителей

правда, велел побриться и купить новые джинсы

я видел джинсы в витрине на пласа реаль, цвета слоновой кости

такие были у моего брата, только те быстро стали черными, брат мне не давал их носить, говорил, что я прислоняюсь к грязным стенкам в сомнительных местах

мы жили тогда в Вильнюсе, папа еще не умер

брат играл в волейбол на даче, там было много громкоголосых мальчиков, потом они шли купаться и пить пиво, не люблю пиво, от него свербит в ушах и в горле липко

брат не разрешал мне туда приходить, а я все равно ходил, вместе с таксой по имени луна

папа про луну говорил, что такса — это сеттер, выращенный под диваном, а луна все понимала и косилась на него, я теперь это ясно вспомнил

иногда я вспоминаю сразу все и сильно пугаюсь, иногда — лоскутами, канителью, тогда не страшно

здесь в городе много такс и полным-полно йоркширских терьеров

терьеры сидят в кафе на плетеных стульях рядом с хозяйками и пьют из блюдечек теплые сливки

сентябрь, 21

l ' habit fait le moine[3]

что мне надеть? мы с фелипе идем в клуб, на пласа каталанья, а надеть нечего, кроме вельветовых зеленых штанов и оранжевой майки

майка так себе, довольно старая

к тому же я постирал ее вместе с другой майкой, лиловой, и теперь обе хороши

между художником и клошаром очень тонкая грань, смеется фелипе, в твоем случае она почти неразличима, к тому же будет холодно в других вещах я выгляжу нелепо, особенно в свитерах, для них у меня слишком узкие плечи

для галстука слишком тонкая шея

для рубашки слишком длинные руки

для пиджака слишком простое лицо, к тому же у меня нет пиджака

если бы я мог носить хитон, гиматий или хламиду

а еще лучше — уютный красный пеплос, на зависть афине палладе

сентябрь, 23

посидел в кафе на ла рамбле, вдруг захотелось cafe cortado, а молока дома не нашлось

отчего же это барселонские мучачос так нехороши? вот ведь и глаза у них с уголками кошачьими, и носы этак славно приплюснуты, и кожа лоснится оливково, и пальчики ловкие невелики, и колени круглы и зернисты, и ляжки овальны и липнут влажно, и на губах усмешечка припухшая, и говорят они с низкой нежностию, и в глаза глядеть — уворачиваются персеями, и амулеты у них холоднее льда и бесцветнее слез, и жемчужина вечности во лбу щурится, и в зеркала они глядятся обсидиановые, и туники по краю расшиты меандрами, хотя какие там туники, и четыре лучника каждую (каждого) охраняют, хотя какие там лучники, и крест св. фердинанда у каждой (у каждого) на впалой груди, и плащ их мессинский раскинут над водами мессинскими, и ляжки опять же, и пальчики, ну всем бы хороши, прекраснощекие, а вот мне не хороши

похоже, я и правда не в себе

сентябрь, 24

доктор дора

что с того, что грудь у нее выпирает из треугольного выреза, как нога из тесной лодочки, а в лице стоит черная вода, как в проруби, а платье ее — контурная карта старинного тела, с широтой рукавов, долготой подола и влажным триумфом под мышками

что с того? я радуюсь всему в ней, я не видел ее с тех пор, как мы прервали дозволенные речи, по семь тысяч пятьсот пятьдесят песет за речь

человек, нашедший свое место, не ведет дневников, говорит она

ты так и не вырррос, говорит она, раскатывая галльское р, аккуратно, как кумранский свиток, я разочарррована

поэт должен рррассказывать о своих стррраданиях, чтобы залечить их, в этом суть ррразговоррра со своим гением, а здесь что? нет утоления, нет, один гудящий голод

она вздыхает над моими записками, будто нерпа, упустившая рыбу, поводя скользкими плечами в сером искусственном шелке

о чем я думаю? я бы разрешил ей съесть себя после смерти, как океанограф мальмгрен капитану третьего ранга цаппи[4], мне было бы даже пррриятно