Ветряные мельницы надежды - Кэтрин Райан Хайд

Сложнее всего объяснить, каким образом двое, которых пугает абсолютно все: люди, открытое пространство, резкие звуки, сама жизнь — познакомились среди ночи в подземке Манхэттена.

Объяснить сложно, но я попробую. Когда вокруг все незнакомо и вызывает ужас, когда сердце колотится даже от бряцанья кассового аппарата в бакалейной лавке и ты готов умереть от страха прямо на глазах у кассирши, то ночная поездка в подземке вряд ли покажется страшнее. Все опасности мира и так уже слились воедино. И ты утонул в страхе — так что больше тебе ничего не грозит.

Разве что второй вариант. Остаться дома.

Ну и довольно. Очень хочется рассказать о ней.

Она вошла в вагон на лексингтонской линии, кажется, на… да, думаю, на «Юнион-сквер». Забавно, правда? Такая чертовски важная вещь — но ты понимаешь, насколько она важна, лишь спустя миг в океане времени. А потом изо всех сил пытаешься вытащить ее из памяти. Твердишь себе, что вот-вот вспомнишь. А она ускользает, точно мимолетный сон перед самым пробуждением.

Я почти уверен, что это была станция «Юнион-сквер».

Мы глянули друг на друга — и тут же отвели глаза. Все же люди во многом похожи на животных. Вы когда-нибудь наблюдали, как кружат два пса, готовясь к драке? Они непременно смотрят в глаза друг другу. Это вызов. А вот если собака не жаждет драки, она отводит взгляд. Надеюсь, вы поняли: мы с ней были двумя собаками, которые совсем не рвались в драку.

Но потом, когда мы отвели глаза, мы уже больше друг друга не боялись. Оба поняли, что бояться нечего. В смысле — если не считать всего остального мира.

Вагон был пуст. Никого, кроме нас с ней. Поезд тронулся, отъехал от станции и нырнул в туннель. Все как всегда: тряска, лязг, редкие вспышки света. И жара. Необычная для мая. Казалось бы, после полуночи могло бы стать и прохладнее, но жара не спадала. На улице, правда, посвежело. А здесь, под землей, даже дышать было непросто.

Время от времени мы слышали звук, вроде кто-то открывал дверь другого вагона, и оба как по команде вздрагивали и поворачивали голову. Но никто не входил. Мы доехали вдвоем до самого конца линии.

Пока она смотрела в другую сторону, я исподтишка разглядел ее. Густые темные волосы до плеч. Тонкое лицо, и вся она тонкая-тонкая. Не знаю — то ли у нее слишком худое лицо, то ли очень изящное. Скорее всего, и то и другое.

Сколько ей может быть лет? — прикидывал я. Понятно, что она старше меня, но на сколько? Видно, что взрослая женщина, но все-таки еще совсем молодая. Взрослая — это в сравнении со мной. Чуть за двадцать, пожалуй.

Одета ну совсем не по погоде. Закрыто все, кроме лица. Джинсы, ботинки, какая-то штуковина вроде шали на плечах, поверх рубашки с длинными рукавами. Многовато одежды для такой жары.

Да, и шляпа. Ее темные густые волосы виднелись из-под серой фетровой шляпы с широченными полями. Так что стоило ей самую капельку наклонить голову — и она исчезала. Между прочим, отличный выход из положения, если не хочешь встречаться с кем-нибудь взглядом. Как я сам не додумался?

На щеке какая-то тень. Не то чтобы синяк, но очень похоже. Ударилась?

Помнится, я подумал, что лицо у нее милое, а может, эта мысль мне позже в голову пришла. Когда впервые видишь что-то очень для тебя важное, потом трудно описать, о чем ты в тот момент подумал. Память подсовывает мысли, чувства и вообще всякое такое, что с тобой уже позже случилось. Как бы там ни было, я ее лицо заметил. И запомнил.

Тут она голову повернула, и я быстренько отвел взгляд.

На конечной станции ни один из нас не вышел из вагона.

Между прочим, если человек не выходит из вагона на конечной, это о нем многое говорит. Если он сидит и ждет, когда двери снова закроются и поезд тронется в обратный путь, это не просто так.

Двери закрылись, поезд поехал обратно, а она подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза. И я смотрел ей в глаза. На этот раз она не отвела взгляд. Я тоже.

Что-то произошло внутри меня. Не уверен, смогу ли объяснить, но во мне определенно что-то произошло. Вполне ощутимое. Что-то случилось с моим телом. Нет, я не собираюсь вдаваться в интимные детали, потому что есть вещи, о которых говорить неловко. Есть темы, которые джентльмену не положено обсуждать. Я так считаю. Но признаюсь, что внутри меня все вдруг закипело. Вроде внутренности в кипяток превратились. И руки тоже, до локтей. И ноги немножко — особенно в коленках. Есть такое выражение — «коленки ослабли». Кажется, я впервые понял его смысл. А вдобавок мурашки побежали. Даже по лицу. И щеки горели, и уши, вроде я здорово покраснел.

Я больше не вынес бы ни секунды. И она, видно, тоже, потому что глаза мы отвели одновременно. Но не так, как в первый раз.

Еще час или около того мы ехали, не глядя друг на друга. Мне очень хотелось посмотреть на нее, но я так и не рискнул.

А потом я проснулся. Странно: я не собирался спать и даже сам не заметил, как уснул. Вагон был пуст, она исчезла. Я посмотрел на часы: начало четвертого утра.

Мне страшно хотелось рассказать Делайле о том, что произошло. Вот только… что произошло? О чем рассказывать-то? Ну, увидел я в подземке женщину, и она посмотрела на меня. Вроде ничего особенного. Но дело в том, что за время нашего знакомства с Делайлой — а мы всего несколько недель знакомы — всякий раз, когда я рассказывал ей о своих чувствах, она всегда меня понимала. Благодаря Делайле я чувствовал себя почти… нормальным.

* * *

Когда я вернулся домой, в квартире было темно и тихо — отец, конечно, спал. Я прошел через гостиную на цыпочках, хотя отца даже при большом желании трудно разбудить — он снотворное пьет. Но мало ли… Осторожность не помешает.

У себя в ванной я остановился перед зеркалом. Хотел представить, каким меня другие видят. Каким меня увидела она.

И знаете, что получилось? Едва заглянув в собственные глаза, я отвел взгляд. Оказывается, мне трудно на себя смотреть. Не то чтобы неприятно, нет. Я не красавец, но и вовсе не урод. По-моему, парень как парень, даже симпатичный. Но я как будто прежде ни разу не смотрел себе прямо в глаза. И это оказалось не проще, чем встретиться взглядом с другим человеком. Как вы думаете, что это значит? Может, я вроде пса, который даже самому себе не может бросить вызов?

* * *

Утром, когда я вышел к завтраку, отец вонзил в меня взгляд. Он так часто делает. Лично я называю это «измерением моей эмоциональной температуры». Потом он демонстративно глянул на часы. Показывал, что я заспался. Если б он только знал…