Постдемократия - Колин Крауч

Первое издание «Постдемократии» увидело свет в английской и итальянской версиях в 2004 году. С тех пор книга была переведена на испанский, хор­ватский, греческий, немецкий, японский и корейский языки. И я рад, что теперь она переведена еще и на русский язык, который полвека тому назад я учил в школе и который я всегда любил.

Не могу сказать, что моя книга где-то стала «бест­селлером», но для того, кто обычно пишет академиче­ские книги, которые не привлекают внимания нигде, кроме академических журналов, непривычно, когда его книга удостаивается внимания средств массовой информации и политических комментаторов. Это ка­салось преимущественно немецкого, итальянского, английского и японского изданий. Это не стало для меня неожиданностью и казалось вполне объясни­мым: идея постдемократии ориентирована на стра­ны, где демократические институты глубоко укорене­ны, население, возможно, пресытилось ими, а элиты ловко научились ими манипулировать.

Под постдемократией понималась система, в кото­рой политики все сильнее замыкались в своем собст­венном мире, поддерживая связь с обществом при по­мощи манипулятивных техник, основанных на рек­ламе и маркетинговых исследованиях, в то время как все формы, характерные для здоровых демократий, казалось, оставались на своем месте. Это было об­условлено несколькими причинами:

· Изменениями в классовой структуре постин­дустриального общества, которые порождают множество профессиональных групп, которые, в отличие от промышленных рабочих, крестьян, государственных служащих и мелких предпри­нимателей, так и не создали собственных авто­номных организаций для выражения своих по­литических интересов.

· Огромной концентрацией власти и богатства в многонациональных корпорациях, которые спо­собны оказывать политическое влияние, не при­бегая к участию в демократических процессах, хотя они и имеют огромные ресурсы для того, чтобы в случае необходимости попытаться ма­нипулировать общественным мнением.

· И — под действием обеих этих сил — сближени­ем политического класса с представителями кор­пораций и возникновением единой элиты, не­обычайно далекой от нужд простых людей, осо­бенно принимая во внимание возрастающее в XXI веке неравенство.

Я не утверждал, что мы, жители сложившихся демо­кратий и богатых постиндустриальных экономик За­падной Европы и США, уже вступили в состояние постдемократии. Наши политические системы все еще способны порождать массовые движения, кото­рые, опровергая красивые планы партийных страте­гов и медиаконсультантов, тормошат политический класс и привлекают его внимание к своим пробле­мам. Феминистское и экологическое движение слу­жат главными свидетельствами наличия такой спо­собности. Я пытался предупредить, что, если не по­явится других групп, способных вдохнуть в систему новую жизнь и породить автономную массовую по­литику, мы придем к постдемократии.

Даже когда я говорил о грядущем постдемократи­ческом обществе, я не имел в виду, что общества пе­рестанут быть демократическими, иначе я бы гово­рил о недемократических, а не о постдемократических обществах. Я использовал приставку «пост-» точно так же, как она используется в словах «постиндустриальный» или «постсовременный». Постиндустриаль­ные общества продолжают пользоваться всеми пло­дами индустриального производства; просто их эко­номическая энергия и инновации направлены теперь не на промышленные продукты, а на другие виды дея­тельности. Точно так же постдемократические обще­ства и дальше будут сохранять все черты демократии: свободные выборы, конкурентные партии, свобод­ные публичные дебаты, права человека, определенную прозрачность в деятельности государства. Но энер­гия и жизненная сила политики вернется туда, где она находилась в эпоху, предшествующую демокра­тии,— к немногочисленной элите и состоятельным группам, концентрирующимся вокруг властных цен­тров и стремящимся получить от них привилегии.

Поэтому я был несколько удивлен, когда моя кни­га была переведена на испанский, хорватский, грече­ский и корейский. Демократии в Испании всего чет­верть века от роду, и кажется, что она там вполне про­цветает и имеет страстных сторонников как из числа левых, так и из числа правых. То же, казалось, можно было сказать и о Греции с Кореей, хотя обе эти стра­ны имели непростой опыт политической коррупции. Надо ли считать постдемократию реальным явлени­ем в этих странах? С другой стороны, испаноязыч-ные страны Южной Америки и Хорватия, казалось, имели не слишком большой опыт демократии. Если люди ощущали, что с их политическими системами что-то было не так, то были ли это проблемы пост­демократии или же это были проблемы самой демо­кратии?

Схожие вопросы возникают и в связи с русским изданием. Разворачиваются ли в этих новых демо­кратиях острые политические конфликты с широким участием масс, которые ограничиваются необходимо­стью не выходить за пределы демократии? Или они уже перешли к состоянию, когда единая политико-экономическая элита устранилась от активного взаи­модействия с народом? Русским демократам всегда было сложно бороться с теми, кто обладал огром­ным богатством и властью, — царской аристократи­ей, аппаратчиками советской эпохи или современны­ми олигархами. Значит ли это, что страна скатится к постдемократии, так и не узнав, что такое настоя­щая демократия? Или демократия все еще пережи­вает становление, а борьба между ней и старым ре­жимом далека от завершения? Сочтут ли российские читатели мою небольшую книгу чем-то, что имеет от­ношение к их собственному обществу, или они уви­дят в ней повествование о проблемах политических систем Запада?

Колин Крауч

Эта книга постепенно выросла из различных тре­вожных размышлений. К концу 1990-х в большин­стве промышленно развитых стран стало ясно, что, какая бы партия ни находилась у власти, на нее по­стоянно будет оказываться давление со вполне опре­деленной целью: проведения государственной поли­тики в интересах богатых, то есть тех, кто выигрывает от ничем не ограниченной капиталистической эко­номики, а не тех, кто нуждается в некоторой защи­те от нее. Приход к власти левоцентристских партий почти во всех странах — членах Европейского Союза, который, как тогда казалось, открывал беспрецедент­ные возможности, не привел к сколько-нибудь значи­тельным переменам к лучшему. Меня, как социолога, не устраивали объяснения этого со ссылками на из­мельчание политиков. Дело было в структурных силах: в политике не появилось ничего, что могло бы заме­нить собой тот вызов, который на протяжении XX века бросал интересам богатых и привилегированных ор­ганизованный рабочий класс. Численное сокращение этого класса означало возвращение политики к некое­му подобию того, чем она всегда была: чему-то, что слу­жило интересам различных привилегированных слоев.

Примерно в это время Эндрю Гэмбл и Тони Райт попросили меня написать главу для книги о «новой социал-демократии», которую они готовили для жур­нала The Political Quarterly и Фабианского общества. Так что я развил эти мрачные мысли в статье «Пара­бола политики рабочего класса» (Crouch С. The Pa­rabola of Working Class Politics // Gamble A., Wright T. (eds.). The New Social Democracy. Oxford: Blackwell, 1999. R69-83). Третья глава настоящей книги пред­ставляет собой расширенную версию этой статьи.