Дар Прозерпины - Андрей Дыфо

Моей супруге Татьяне и дочери Елене – все самое лучшее

Я помню… Я помню, что ты родился солнечным майским днем. Вовсю щебетали птицы, заливаясь неистовыми руладами, но тебе было все равно, ты еще толком не понимал, что с тобой происходит. Да и я деталей не запомнила. Лучше скажи, помнишь ли ты лето? Да-да, наше лето, когда мы в жаркий день собирались на веранде и пили чай, поглощая при этом такое невероятное количество варенья, что бабушка называла нас в шутку троглодитами. Вокруг банок со сладким лакомством – его даже не успевали перекладывать в вазочку – кружились осы. Поначалу они казались нам безобидными, но потом одна из них больно укусила твою младшую сестру Клавдию. Ей тогда исполнилось всего три годика. У нее распух палец, и даже, помню, образовался небольшой нарыв. Тогда мы объявили осам войну. Мы закрывали их крышкой в банке с недоеденным вареньем, их крылья начинали слипаться, и они захлебывались в сладкой смерти. Мы отлавливали их ложками и выбрасывали. Потом, когда нарыв у Клавдии прошел и все о нем забыли, это стало обычным развлечением. И когда мама спрашивала детей, почему они так не любят ос, Клавдия отвечала: «А почему они едят наше варенье?»

Лето… Зной днем и спасительная прохлада ночью. Помнишь, как в полнолуние мы любили выбираться из нагретых маленькими тельцами постелей, быстро собирались и с тревогой в сердце выбирались через окна спален на улицу, сбивались в кучку на пыльной дороге, боясь показать друг другу свой беспричинный страх – страх ночи. Простой, детский, безотчетный. Однако, несмотря ни на что, мы осторожно прокрадывались к древнему амфитеатру, который сохранился в нашем городе еще со времен Римской империи и напоминал Колизей. Лунный свет тихо озарял циклопическое сооружение, оно казалось творением нерукотворным, возникшим само собой с начала времен. Любой шорох тогда становился громким, словно крик. Удар колокола на часах – словно гром – возвещал полночь.

Твой брат Радич, который был взрослее на два года, незадолго до этого заболел воспалением легких и умер. Поэтому ты, на правах старшего, рассказывал всякие страшилки. В одной из них ты упоминал гладиаторов, погибших на арене амфитеатра, души которых оживают в лунном свете. Гладиаторы бесшумно надевали доспехи, вкладывали в ножны свои короткие мечи – гладии – и плотно сомкнутым строем шли навстречу друг другу, чтобы сразиться на арене. Их души еженощно воскресали, с тем чтобы в тысячный раз принять ту смерть, которая настигла их многие сотни лет назад. Все ребята слушали тебя с открытыми ртами, а младшая сестра Клавдия даже иногда плакала. Ты утешал ее, приговаривая, что все это выдумки, что все это понарошку, но она не верила и упрямо твердила: «Если все понарошку, то откуда ты это взял?»

Мы возвращались домой, стараясь так же тихо, как и уходили, пробраться к себе в комнату. Иногда нам это удавалось, иногда мы получали нагоняй от родителей, которые, впрочем, смотрели на детские шалости сквозь пальцы, поскольку в нашем городке даже ночью было безопасно, и самое большое, что могло произойти, – малышка Клавдия, долго проплакав, наутро вставала с красными глазами.

Ты рос слабым мальчиком, часто болел. Поэтому всем казалось странным твое увлечение волейболом. Ты был, пожалуй, талантлив, и почти все, за что брался, получалось у тебя хорошо, если не блестяще. Так и с волейболом. Тебя даже взяли в клуб. Ты стал принимать участие в юношеских соревнованиях с командами из других городов. Помню, предстояла важная игра с командой из Пореча. Перед ней ты очень волновался, поскольку был самым невысоким игроком из обеих команд. Справедливо или нет, но ты просидел на скамейке запасных почти весь матч.

Ты очень переживал, болея за своих. Игра выдалась крайне сложной. Четыре тайма было сыграно с общим счетом 2: 2, шел пятый. Ребята из Пореча побеждали с небольшим перевесом, однако подача перешла к вашей команде. И тут тренер решил выставить на замену нового игрока, выбрав тебя.

Когда ты выходил на поле, у тебя тряслись ноги, но ты делал все, чтобы не показать свое волнение. Тебя сразу выставили на подачу, сердце у тебя колотилось, как динамо-машина. Ты высоко подбросил мяч и ударил по нему, но, так как руки дрожали, удар вышел слабым, как шлепок по попке младенца. Мяч даже не перелетел через сетку. Все взоры зрителей и игроков обеих команд обратились к тебе, ты готов был провалиться. Но такое бывает только в сказках, и ты не провалился, а вошел в круг, несмотря на неодобрительное шушуканье товарищей по команде. Тренер сразу хотел тебя заменить, но почему-то этого не сделал. А игра продолжалась, и, напрягая все силы, вы добились ничьей.

Однако, согласно непреложному закону игры, нужен победитель и побежденный. Борьба за решающее очко продолжалась довольно долго, подача снова перешла к тебе, и тренер снова не стал тебя менять. За время игры ты уже хорошо почувствовал мяч и был больше уверен в себе, чем в прошлый раз, хотя вся твоя команда старалась на тебя не смотреть и уже приготовилась к тому, что у тебя опять ничего не получится и придется снова отыгрываться. Ты высоко подбросил мяч и изо всех сил, но вскользь хлопнул по нему. Нельзя сказать, что удар сорвался, нет, он получился стремительным, крученым и острым, как лезвие бритвы. Мяч прочертил площадку, перелетел, к всеобщему изумлению, через сетку и, подобно яблоку Ньютона, обрушился вниз за ее пределами, будто наконец подчинился законам земного притяжения.

Спортсмены по ту сторону сетки даже не пошевелились, следя, как загипнотизированные, за полетом твоего мяча или, возможно, думая, что он вот уж точно не перелетит через сетку.

Счет стал на одно очко в вашу пользу, но для победы требовался отрыв в два очка.

Ты снова подавал, и снова взгляды твоих товарищей по команде устремились на тебя. Публика замерла в ожидании и сверлила тебя взглядами – или, по крайней мере, так тебе казалось, – но ты никого не замечал. Для тебя в этот миг существовал только мяч, площадка и солнце, которое било тебе в глаза, когда подброшенный мяч опускался на руку, рассекавшую воздух, чтобы в определенной точке с ним соединиться. В этот удар ты вложил всю свою силу, всю досаду, весь страх поражения. Мяч взлетел высоко над полем, раздался дружный выдох, все были уверены, что на этот раз он перелетит через поле, взвившись к солнцу, но немного до него не долетев – всего каких-нибудь сто пятьдесят миллионов километров, – он, как бомба, неожиданно прервав свой полет, обрушился на поречцев, которые тоже думали, что будет перелет.

Решающее очко, принесенное команде, вызвало гром аплодисментов в твой адрес. Или тебе это опять показалось? С тех пор ты почему-то разлюбил волейбол, хотя команда благодарила тебя и считала, что ты многое сделал для победы. И спортом вообще больше не занимался.

После школы ты толком не успел выбрать себе будущую профессию. Конечно, как и все мы, ты часто дежурил в лавке отца, торгующей всем помаленьку – от овощей с нашего огородика до деревянных безделушек, на которые был горазд отец.

Началась война.

Не знаю почему, но, когда в наш городок заходила колонна немцев, откуда-то взялась бумага. Ворохи бумаги. Они летели из подъезда, словно лепестки роз к ногам триумфаторов. Но это была бумага, всего лишь бумага и даже не листовки, агитирующие за Третий рейх. Грохот солдатских сапог гулко разносился по окрестностям в абсолютной тишине.