Очарованная мраком - Альбина Нури

Всякий раз, когда вспоминаю ту страшную весну, когда перебираю в памяти подробности случившегося, меня мучает одна и та же мысль: могла ли я что-то изменить? Могло ли не случиться то, что случилось?

Раз за разом прокручиваю в голове всевозможные сценарии и варианты развития событий, выискиваю детали и подробности… Но как ни пытаюсь сложить пазл по-новому, мне это никогда не удается.

Иногда так хочется поддаться искушению и убедить себя, что всего этого не было и быть не могло. Но с таким же успехом можно встать на рельсы прямо перед надвигающимся поездом, закрыть глаза и упрямо твердить, что этот локомотив – лишь плод больного воображения. Результат будет один: тебя расплющит в лепешку.

Это действительно было, и было со мной – и от этого никуда не деться.

Но самое ужасное, что ничего еще не кончилось…

Пару лет назад отец произнес фразу, которая навсегда врезалась мне в память:

– В году триста шестьдесят пять дней, – сказал он, – в один из них человек рождается. А потом живет год за годом: триста шестьдесят пять дней, еще триста шестьдесят пять, еще, еще… И не подозревает, что какой-то из этих дней станет датой его смерти. Много раз перешагивает этот рубеж, переживает роковые сутки. Но однажды неизбежно споткнется.

Отец споткнулся о десятое февраля. До весны, которую любил и всегда ждал, он не дожил восемнадцать дней.

Случилось все внезапно. Папа, как обычно, вышел на балкон покурить перед сном. Азалия, его вторая жена, отправилась в ванную, а вернувшись, обнаружила, что мужа до сих пор нет в комнате. Забеспокоилась, стала звать. Выглянула на балкон – а он лежит там. Мертвый.

По крайней мере, так она рассказывала о том вечере всем, кто готов был ее слушать. Врачам со «Скорой» осталось только развести руками, констатировать смерть и выразить соболезнования вдове. Больше соболезновать было некому: я к тому времени перебралась в крошечную съемную квартирку и жила отдельно.

– Как же так, Наиль? Почему ты так рано ушел? – в сотый раз простонала Азалия и громко всхлипнула.

Тетя Нелли, папина старшая сестра, обняла сноху за плечи, успокаивающе погладила по руке и метнула в мою сторону укоризненный взгляд. Я прекрасно понимала, о чем она думает: сидит, мол, как каменная, ни слезинки. Дочь называется! А Аличка, даром что знала Наиля всего-то год, вон как убивается.

Я и в самом деле будто окаменела, покрылась ледяной коркой. Сидела, покачиваясь в такт движению автобуса, и не могла ни пошевелиться, ни вымолвить хоть слово. Даже дышать удавалось с трудом, мелкими, короткими рывками.

– Ничего, дорогая, ничего, успокойся, не плачь. Нельзя так, нельзя, – тихо шептала тетя Нелли, то и дело поправляя сползающие на нос очки. – Хорошо, хоть последний год жизни Наиль был счастлив благодаря тебе.

Азалия кивнула, мученически улыбнулась сквозь слезы и аккуратно промокнула глаза кружевным платочком. Женщины склонились друг к другу, словно попугаи-неразлучники, чуть лбами не стукнулись.

На мачехе была длиннополая норковая шуба и элегантная черная шляпка с траурной вуалью. И когда только успела купить?

Мы ехали в катафалке, сидя друг напротив друга, как генералы двух враждующих армий. Между нами лежал отец, закутанный в покрывала. Гроба не было: папу хоронили по мусульманскому обычаю. Я тупо смотрела на прикрытую куском плотной ткани мумию у своих ног и не могла заставить себя осознать, что это – действительно он.

Мой отец. Единственный родной человек на всем белом свете. Разве мог он уйти вот так, не сказав на прощание ни слова?

Зима в этом году была необычайно снежная. «Мело, мело по всей земле, во все пределы…» – всплыли в памяти знаменитые строки. Вечно у меня так! Хорошо ли, плохо ли – на уме одни стихи да романы. Мечты и иллюзии, полный отрыв от реальности. Всю жизнь читала, грезила… А отца уберечь не смогла.

Наконец автобус доехал до кладбища и остановился.

К могиле нужно было пробираться по узкой, протоптанной могильщиками тропочке между надгробьями. Снегу – почти по пояс. Все шли гуськом, след в след.

Я едва переставляла ноги в коричневых сапогах на два размера больше, чем нужно: моя собственная обувь осталась дома, в папиной квартире. Татьяна, соседка снизу и моя старшая подруга, чуть не силком стащила с меня замшевые коротенькие ботики:

– Совсем сдурела! Это все равно что босиком! Через пять минут ноги отморозишь!

– Да у меня нет других, – попыталась я отбиться от нее.

Какие сапоги? Какая разница?

– Зато у меня есть, – отрезала Татьяна. – Надевай!

– Велики же…

– Главное, не малы! Носки дам, наденешь и пойдешь. Без разговоров!

С Татьяной всегда так: легче уступить, чем спорить. Пришлось напялить и толстые носки, и сапоги, и теперь мне казалось, что на ногах у меня тяжелые кандалы. Я волочила их за собой покорно, как каторжник.

Похоронная процессия черной змеей вилась от аллеи к разрытой могиле. Вместе со всеми я продвигалась к ней ближе и ближе. Жирные вороны, похожие на чернильные кляксы, примостились на голых ветках, поглядывая умными глазами на вереницу людей.

Народу пришло много. Папиных коллег, деловых партнеров и некоторых приятелей я знала в лицо, хотя и не всех помнила поименно. Они подходили ко мне, что-то говорили тихими печальными голосами. Некоторые неловко, торопливо совали мне деньги, точно стеснялись чего-то. Чего? Того, что они живы и здоровы, у них все хорошо и спокойно, а я хороню отца?

Родственников у нас мало. Из маминых и вовсе никого не осталось. Дедушка и бабушка, мамины родители, умерли вскоре вслед за ней. В тот же год. Не смогли пережить смерть своего единственного ребенка.

Папины родители тоже умерли, осталась только сестра, тетя Нелли. После института уехала по распределению в Екатеринбург, тогда он еще назывался Свердловск, – да там и осталась. Вышла замуж, родила сына и дочь, так что у меня есть двоюродные брат и сестра. О которых, впрочем, я знаю куда меньше, чем об известных актерах или телезвездах. Любой, кто хоть изредка смотрит телевизор или пользуется Интернетом, в курсе их дел. А Лена и Саша живут и живут себе за Уральскими горами. Что там с ними происходит? Если честно, я даже не помню точно, сколько им лет.

На похороны брат с сестрой не приехали, их отец тоже. Да и к чему им приезжать? Чтобы посмотреть, как тело чужого им человека опустят в мерзлую глину?

Больше половины пришедших были родными, знакомыми и коллегами Азалии. Они сплоченным коллективом сгрудились возле нее: переминались с ноги на ногу, похлопывали вдову по плечам, утешали, лили за компанию слезы, вздыхали, качали головами. Косились на меня, и я легко читала в их взглядах осуждение вперемешку с жадным любопытством.