Миленький ты мой - Мария Метлицкая

Мария Метлицкая Миленький ты мой

Это была высотка. Всем своим видом она унижала своих соседей, собратьев и окружающих — приземистых, неказистых и нелепых. Эта волшебная башня, замок, с островерхой крышей, сказочный терем времен пятидесятых, была населена людьми. Не народом — Людьми. Людьми с большой буквы. В ней, в этой башне, как всем известно, простых людей не было. Не живут простые в сталинских башнях. Простые, привыкшие к вони в темных подъездах и сварливым соседским голосам за стеной, ютятся в убогих хрущобах с фанерными стенами, в панельных клетухах с потолками в два сорок, да в частных домишках, продуваемых, хилых, с вечно текущими крышами. И все они счастливы до смерти — свое и отдельное. И пусть потолки на голове, пусть в туалет только боком, и пусть все обедают по очереди на пятиметровой кухоньке, потому что всем не усесться. Правда, у меня и этого «счастья» нет, но ничего! Еще будет! Еще наверстаю — я же способная!

В подъезде, конечно, консьерж. Или швейцар?..

Нет, все же консьерж. Швейцар с бородой, с галунами и в важной фуражке — почти адмирал. А здесь — бабка. Обычная бабка, которой доверена власть.

Такие, как она, обычно отрываются по полной — букашки, от которых что-то зависит!

Все, что угодно и где угодно! Не беспокойтесь — уж они-то, эти «тетки в тапках», своего не упустят! И еще — не пропустят. Не своего.

— Вы, простите, к кому? — вежливо осведомляется, а в глазах — чистая сталь. Злость одна. Даже ненависть. Хреново, наверное, сидеть тут по суткам. Задница затекает. На столе — стакан с чаем, откусанный бутерброд с колбасой и дешевые карамельки. Обед.

А я вот помешала…

Отвечаю. Глазки туплю, как положено. Ну, раз за «свою» не признала — буду паинькой, скромницей.

Не сошла за свою. Что, впрочем, понятно — глаз у этих служителей порядка — алмаз! На том и стоим.

— К Краснопевцевой? — с недоверием уточняет и впивается в меня еще пристальней. — К Лидии Николаевне? — повторяет она и хмыкает носом, слегка усмехается — типа, не верит. И еще недовольно качнула головой — типа, знаем мы вас!

И правильно, да! Соображает.

— А вы ей, простите… кем будете?

— Я? — переспрашиваю с дурацкой «первомайской» улыбкой. — Я ей родня! Дочка ее. Ну… сестры!

— Ммм… сестры?

Консьержка обескуражена и растеряна окончательно. Не знает, как быть.

— Ну а вы, — советую я, — позвоните ей, Лидии Николавне! Она подтвердит!

— Ладно, — машет рукой консьержка, — проходите, чего уж! — И громко глотает чай.

Вот и прокололась — неправильно это. Неграмотно. И ведь сидит днями у телика. Что смотрит? Понятно — криминальные новости. Все эти бабки обожают такую фигню. Чтобы и страшненько, и интересненько. И поохать, и покряхтеть, и поделиться потом с подружкой. Повздыхать и поежиться — ох, времена!.. Довели страну, изверги!

А там ведь предупреждают таких вот ослиц — не доверять. Не пропускать. Вызвать охрану. Двери не открывать! Теток-аферисток сейчас даже больше, чем мужиков.

Но я уже в лифте. А лифт этот — ох! Впечатляет. Всем лифтам лифт! И пусть красная ковровая дорожка поистрепалась. Зато зеркало-то висит. И темные панели на стенах — гладкие, отполированные, из благородного дерева. Скамеечка у стены: устали — извольте, присядьте! Едет, правда, тряско. Гудит. Все понятно — старик. Глубокий старик…

Шестой этаж. Выхожу. Квартира напротив лифта. Деревянная дверь. Пооббитая и потрепанная — все, как положено. Рухлядь, конечно. Но все равно впечатляет. Былая роскошь. Тоже из прошлой жизни. Не заменили. Не захотели или?.. Банально не было уже денег?

Я замираю и смотрю на звонок. Над ним — латунная табличка. Имя, отчество, фамилия покойного супруга. Перечисленные регалии: академик, член-корреспондент, профессор, Народный художник, Герой Соцтруда… Смех, да и только! Кому это сейчас интересно? И ведь не поленился все перечислить!.. Любил, поди, свои звонкие звания. Умилялся.

Звонок тоже «оттуда» — медный или латунный. Облезлый.

Я выдыхаю и… Нажимаю. Колокольный перезвон — нежный и мелодичный. Совсем не тревожный. Современные звонят так, что вздрагиваешь и падает сердце.

— Кто? — минут через пять раздается осторожный и тихий голос за дверью.

Молодец! Не рвет дверь на себя — сначала интересуется.

— Лидия Николаевна, — по-овечьи блею я, — это я, Лида! Лида Канавина! Дочь вашей Полины! Из Локшинки! Я вам писала…

Тишина. Думает? Вспоминает? А вот если не откроет? И что тогда, милая Лида, поедешь обратно? В свой Н.? В свой, богом забытый уездный городишко? Вернешься домой, в село Локшинку? И все твои прожекты, милая Лида…

Ах, как все просто! Тебе не откроют, и все. Просто тебе НЕ ОТКРОЮТ.

Но — без паники! Щелкает замок, гремит дверная цепочка.

И вот дверь открыта. Только вопрос — куда?

Да в новую жизнь! Лида, вперед! И не робей! У тебя все получится!

Она стоит на пороге и смотрит — недоверчиво и подозрительно. Что ж, время такое. Ее можно понять. Если бы не фотографии Полины Сергеевны да не памятные часики с позолотой, сунутые ей прямо под нос — стоять бы мне за облезлой дверью. А потом — поторапливаться на вокзал.

Но я девочка умная. Сметливая и хитроватая. Все подготовила, все. И сама подготовилась — будьте любезны! Спасибо за школу жизни — всему научила. И дорогой Полине Сергеевне отдельное спасибо! Объяснила в далеком детстве, милая матушка, что я никому не нужна.

Я не нужна… Ну и вы мне до фени! Все, без разбора. Так и проживу свою жизнь без сердечных привязанностей. Потому что знаю, чем эти страсти кончаются. А мне так больше не надо! Совсем. Раз вы со мной так ну и я соответственно. Без угрызений совести, да. Абсолютно, заметьте, без угрызений!