Тихий американец - Грэм Грин

Я не люблю тревог: тогда проснется воля, А действовать опаснее всего; я трепещу при мысли Стать фальшивым, сердечную обиду нанести иль беззаконье совершить – Все наши представления о долге так ужасны и нас толкают на поступки эти.

Артур Клаф[1].

К спасенью душ и умервщленью плоти,

Благую цель преследуя притом,

В наш век – вы сотни способов найдете.

Байрон

Дорогие Ренэ и Фуонг!

Я просил разрешения посвятить эту книгу вам не только в память о счастливых вечерах, проведенных с вами в Сайгоне за последние пять лет, но и потому, что я бессовестно воспользовался адресом вашей квартиры для того, чтобы поселить там одного из моих героев, и вашим именем, Фуонг, для удобства читателей, потому что это – простое, красивое и легко произносимое имя, чего нельзя сказать об именах всех ваших соотечественниц. Как вы увидите, я не присвоил себе больше ничего и уж, во всяком случае, не позаимствовал характеров своих вьетнамских героев – Пайла, Гренджера, Фаулера, Виго и Джо – у всех у них нет живых прототипов ни в Сайгоне, ни в Ханое, а генерал Тхе умер, – говорят, его убили выстрелом в спину. Даже исторические события, и те были мной смещены. Например, большая бомба взорвалась возле «Континенталя» раньше, а не вслед за велосипедными бомбами. Я допускаю такие отклонения без всяких угрызений совести, потому что я написал роман, а не исторический очерк, и надеюсь, что эта повесть о нескольких вымышленных героях поможет вам скоротать один из жарких сайгонских вечеров.

Любящий вас Грэм Грин.

После ужина я сидел у себя в комнате на улице Катина и дожидался Пайла. Он сказал: «Я буду у вас не позже десяти», – но когда настала полночь, я не смог больше ждать и вышел из дома. У входа, на площадке, сидели на корточках старухи в черных штанах: стоял февраль, и в постели им, наверно, было слишком жарко. Лениво нажимая на педали, велорикша проехал к реке; там разгружались новые американские самолеты и ярко горели фонари. Длинная улица была пуста, на ней не было и следа Пайла.

«Конечно, – сказал я себе, – его могли задержать в американской миссии, но тогда он непременно позвонил бы в ресторан: он ведь дотошно соблюдает приличия». Я повернул было назад к двери, но заметил, что в соседнем подъезде стоит девушка. Я сразу ее узнал, хоть и не мог разглядеть лица, а видел только белые шелковые штаны и длинную цветастую кофту. Она так часто ждала моего возвращения в этот самый час и на этом самом месте.

– Фуонг, – окликнул я ее. Это значило Феникс, хотя ничто в наши дни не похоже на сказку и не возрождается из пепла. Она мне ничего не сказала, но я знал, что она ждет Пайла. – Его нет.

– Je sais. Je t'ai vu seui a la fenetre[2].

– Ты можешь подождать наверху, – сказал я. – Теперь уж он скоро придет.

– Я подожду здесь.

– Лучше не надо. Тебя могут забрать в полицию.

Она пошла за мной наверх. Молча я перебрал в уме несколько насмешливых и колких замечаний, но не произнес их: она недостаточно знала и английский и французский, чтобы до нее дошла ирония; как ни странно, мне не хотелось причинять боль ни ей, ни самому себе. Когда мы поднялись на площадку лестницы, старухи повернули в нашу сторону головы, а как только мы прошли

– их голоса зазвучали то выше, то ниже, словно они пели.

– О чем они говорят?

– Думают, что я вернулась домой.

С дерева, которое я поставил у себя в комнате несколько недель назад по случаю китайского Нового года, облетели почти все желтые цветы. Они набились между клавишами моей пишущей машинки, и я стал их оттуда вытаскивать.

– Tu es trouble[3], – сказала Фуонг.

– Это на него не похоже. Он такой аккуратный.

Я снял галстук, ботинки и лег на кровать. Фуонг зажгла газовую плитку и поставила кипятить воду для чая. Совсем как полгода назад.

– Он говорит, что теперь ты скоро уедешь, – сказала она.

– Возможно.

– Он тебя очень любит.

– И на том спасибо.

Я заметил, что она стала причесываться по-другому, и ее гладкие черные волосы теперь падали прямо на плечи. Я вспомнил, что Пайл как-то выразил неодобрение той сложной прическе, которая, по мнению Фуонг, подобала ей как дочери мандарина.

Я закрыл глаза, и она снова была тем, что прежде: шипением пара, звяканьем чашки, особенным часом ночи; она снова сулила покой.

– Теперь он скоро придет, – сказала она, будто я нуждался в утешении.

Интересно, о чем они говорят друг с другом? Пайл – человек серьезный и немало-меня помучил своими лекциями о Дальнем Востоке, где он прожил столько месяцев, сколько я – лет. Другой его излюбленной темой была демократия, и он высказывал непоколебимые взгляды, основательно бесившие меня, на ту высокую миссию, которую Соединенные Штаты выполняют по отношению ко всему человечеству. Фуонг же была поразительно невежественна: если бы разговор зашел о Гитлере, она бы прервала вас, чтобы спросить, кто он такой. И объяснить ей это было бы очень трудно: ведь она никогда не встречала ни немцев, ни поляков, имела самое туманное представление о географии Европы, хотя ее познания о личной жизни английской принцессы Маргариты были куда обширнее моих. Я услышал, как она ставит поднос на край кровати.

– Он все еще влюблен в тебя, Фуонг?

Любить аннамитку – это все равно, что любить птицу: они чирикают и поют у вас на подушке. Было время, когда мне казалось, что ни одна птица на свете не поет так, как Фуонг. Я протянул руку и дотронулся до ее запястья,

– и кости у них такие же хрупкие, как у птицы.

– Он все еще влюблен?

Она засмеялась, и я услышал, как чиркнула спичка.

– Влюблен? – Наверно, это было одно из тех выражений, которых она не понимала.

– Приготовить тебе трубку? – спросила она.

Когда я открыл глаза, лампа была зажжена. Сдвинув брови, она склонилась над огнем, вертя в пальцах иглу, чтобы подогреть шарик опиума; свет лампы превращал ее кожу в темный янтарь.

– Пайл все еще не курит? – спросил я ее.

– Нет.

– Ты его заставь, а то он к тебе не вернется.

У них была примета, что любовник, который курит, непременно вернется, даже из Франции. Курение опиума истощало мужскую силу, но они предпочитали верного любовника страстному. Фуонг разминала шарик горячей мастики на выпуклом краю чашечки, и я почувствовал запах опиума. Нет на свете другого такого запаха. На будильнике возле кровати стрелки показывали двадцать минут первого, но тревога моя уже улеглась. Образ Пайла уходил все дальше. Лампа освещала лицо Фуонг, когда она готовила мне длинную трубку, склонившись над ней заботливо, как над ребенком.