Приснился мне Чаплин... - Роман Карцев

Первую книгу – «Малой, Сухой и Писатель» – я стал писать случайно. Летел в самолете, долго, и начал вспоминать истории из детства и юности. Одесса, война, школа, работа, «Парнас-2», Райкин, Жванецкий, Ильченко…

На сцене я люблю импровизировать. Но когда брался за перо, зачастую просто не знал, с чего начать, как выстроить текст. Была идея или сюжет – и все.

Хотел посоветоваться со Жванецким, как нужно писать, но постеснялся.

Понятно, что если меня с ним сравнивать, то я проиграю, причем с разгромным счетом. Так что не стоит.

Книгу издали. Она понравилась читателям, даже друзьям. Некоторые тексты из нее вошли в эту, новую.

Сам я ту книгу не читал – лишь открывал. И думал: боже, откуда? Я ведь из простой семьи – папа футболист, мама коммунист, учился плохо, диктанты писал с массой ошибок, по три в одном слове мог сделать…

Я стал читать свои тексты со сцены, вошел в когорту выступающих авторов. Но из артистов – не бойтесь! – не ушел. Я не писатель – я артист, импровизирующий на бумаге.

Два последних года я самозабвенно сочинял, и меня не могли оторвать от этого занятия даже поездки с женой на рынок. Зачем? Кто меня просил? Как говорили классики, Остапа несло…

Когда я писал, то сам получал удовольствие от процесса. Теперь – ваша очередь.

После войны, в сороковые годы, в Одессе был голод. За хлебом стояли ночью по очереди я, папа, мама. Мимо нас шли пленные немцы – в деревянных колодках, с котелками. И когда они подходили ближе, разносился грохот по булыжной мостовой. Очередь стояла засыпанная снегом и почти не шевелилась от голода и холода.

Я жил напротив оперного театра, а с другой стороны была Канава. Ходить туда вечером я бы не советовал. Когда сгущались сумерки, оттуда клином выходила канавская шпана. В голове шел главный бандит – Костя-капитан, в фуражке с «крабом» и тельнике. Они направлялись к скверу за оперным театром. Его называли по-французски – Пале-Рояль. Немедленно били все лампочки. Играли на гитаре, выпивали. И если в Пале-Рояль забредал какой-нибудь поздний прохожий, выбегал он оттуда уже в одних кальсонах. В Одессе редко убивали. Зачем? Снимали одежду, забирали сигареты, обувь, валюту и отпускали с богом.

У меня был хороший знакомый из этой компании. Лет тринадцати-четырнадцати. Рыжий, в веснушках, лицо красное от загара, крепко сбитый.

Когда я шел в школу, Рыжий сжимал меня в объятиях.

– Ты чего опаздываешь? Я уже полчаса тебя жду, замерз!

С этими словами он открывал мой ранец, вынимал оттуда сверток с едой, который мама давала мне в школу, и быстро пожирал мою котлету, чавкая и запивая компотом из сухофруктов. Затем отдавал ранец, ногой поддавал под зад:

– Все, иди! Учись хорошо! Завтра не опаздывай!

Назавтра я шел другой дорогой, окольной, через мост – но он снова был тут как тут! Как он узнавал?

– Хенде хох! Хотел меня надуть? Смотри, я разозлюсь!.. Что у нас сегодня?

Доставал сверток: куриная ножка, огурчик, хлеб.

– Ой, как вкусно!

Он глотал не разжевывая, как баклан.

– Все, иди! Учись! Завтра какой дорогой пойдешь?

И жутко хохотал.

Позже я узнал, что он шел за мной от самого дома…

Иногда в школу меня провожал отец. Рыжий испарялся! Хотя я чувствовал, что он за нами следит.

Как-то папа решил проверить, хожу ли я в школу, и незаметно пошел за мной. И на его глазах прошла трапеза Рыжего.

Папа подошел, дал ему по шее.

– Еще раз сожрешь – будешь завтракать в тюрьме! Понял?

– Папаша, – сказал Рыжий, – не бери меня на понт. Я ж его не трогаю, а только кушаю. Ваша жена так хорошо готовит! Может, пригласите меня на обед?

Захохотал и скрылся во дворе. Раздался свист, который был знаком всему городу, человек пятнадцать вышли из ворот и клином направились в Пале-Рояль.

…Пару лет я его не видел, даже спрашивал у пацанов: где Рыжий? Мне было грустно, я уже к нему привык. Он всем говорил:

– Кто артиста тронет, будет иметь дело со мной!

И вот он появился. Вырос, окреп. Правда, был уже не рыжий, а лысый, в наколках. Подошел, поздоровался. Хотел вернуть мне деньги за еду, даже покраснел (они, рыжие, всегда краснеют).

– Рыжий, ты что, мы же друзья!

Сунул мне какой-то сверток, попросил спрятать.

Дома я развернул сверток – финка! Я спрятал ее во дворе, в туалете.

Прошло время. Как-то я стоял у ворот, мимо бежал Рыжий, а за ним два милиционера. Он мне подмигнул. И больше я его не видел. А жаль! Ведь это была та Одесса – Одесса моего детства.

Для меня он начался после войны, в сорок шестом – сорок седьмом. Тогда играли во всех дворах, парках, на заброшенных стадионах. Крики, драки, ругань, разбитые окна… Но это позже, когда появились кирзовые мячи, которые калечили ноги, а если попадали в голову – отбивали мозги. А вначале играли тряпичными мячами. Набивали в чулок тряпки или опилки. Играли часами! По восемь-десять часов подряд. Затем у крана во дворе образовывалась очередь, долго пили воду, живот надувался, как пузырь, на лице пот, грязь – и так до следующего дня.

Мой отец, профессиональный футболист, после войны играть уже не мог. Он был судьей, и я часто ходил с ним на матчи. Там я впервые увидел Злочевского, о котором ходили легенды. Это о нем говорили, что на правой ноге у него была наколка: «Правой не бить, смертельный удар!» Там я впервые увидел игру Паши Виньковатого из киевского «Динамо». Я до сих пор вижу его: это был таран, от него отскакивали все. Остановить его было невозможно. Все помнят Стрельцова. Так Паша был вдвое мощней. А Коман! А Юст! Рыжий! Пытаться пройти Рыжего было бесполезно. Он тогда уже применял подкат.

Вся Одесса болела за киевское «Динамо». Конечно, после «Пищевика» – так называлась тогда одесская команда. И стадион назывался «Пищевик». Помню Хижникова, Степанова, Манечку, о котором шутили, что он написал книгу «Двадцать лет в офсайде и десять лет в запасе»…

Меня всегда привлекала судейская форма отца, и в один непрекрасный день (был я тогда классе в четвертом или пятом), когда его не было дома, что-то мне ударило в голову. Я надел отцовскую форму (с меня все свисало), бутсы (они были на пять размеров больше, ноги на асфальте разъезжались), взял судейский свисток – и в таком виде появился в школе. Вся школа сбежалась на мои свистки, уроки были сорваны, стоял хохот. Меня исключили на две недели, и вдобавок отец прибежал в школу – ему нужна была форма. Тогда он меня не тронул – просто снял с меня все. И я в одних трусах стоял в коридоре. Это было самое страшное наказание! Наконец уборщица сжалилась, дала мне какую-то одежку, и я побежал домой, где меня уже ждал отец…