Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

Он заказал ее с доставкой на дом. Сидя перед своим новым «Тринитроном» (какие цвета! какая четкость! настоящее торжество технологий!) в ожидании «Субботнего вечера», он заказал Девушку Своей Мечты. Он и не знал, что мечтал о ней, пока ее голубые глаза, слезящиеся от декабрьского мороза, с испугом и удивлением не уставились на него.

Доставил заказ Бернард Вайнштейн — близкий друг, который, правда, подчас жутко его бесил. Бернард с типичной для него неуклюжестью, глядя в пол, пробормотал их имена: «Энрике, это Маргарет. Маргарет, это Энрике», после чего нахально первым прошел в новую квартиру-студию Энрике. Новую не только для Энрике Сабаса, но и для всего мира. Пятиэтажный дом на Восьмой улице в Гринвич-Виллидж был полностью перестроен, и ремонт, призванный оправдать повышение арендной платы, закончился два месяца назад. Энрике въехал в студию через неделю после того, как в ванной была положена последняя плитка. Так что все в его жизни было новым — от водопроводных труб до телевизора, и вот появилась еще эта новая девушка, подошла к единственному в квартире предмету роскоши — работающему камину, облицованному светлым мрамором, — и высвободила из-под красного берета копну черных как смоль волос. Затем, повернувшись к камину спиной, она, не сводя с Энрике глаз-прожекторов, потянула за кольцо молнии и расстегнула куртку: на ней был огненно-красный шерстяной свитер, плотно облегающий ее подтянутую, с небольшой грудью фигуру. Этот буржуазный стриптиз подействовал на Энрике, как удар током, такой осязаемый, будто он, игнорируя предупреждающую наклейку, открыл заднюю панель своего «Тринитрона» и сунул палец куда не следовало.

Взгляд ее влажных голубых глаз оставался прикованным к нему, пока она усаживалась в складное кресло возле камина, изогнувшись, вынимала тонкие руки из рукавов и грациозным движением плеч сбрасывала куртку. С самоуверенностью девчонки-сорванца она перекинула стройную ногу через подлокотник, будто собиралась оседлать его, но вместо этого так и осталась сидеть с широко раздвинутыми ногами — джинсовая ткань между ними заметно вылиняла. Энрике был не в силах долго изучать эту область ее тела. Он непроизвольно посмотрел ниже, на покачивавшуюся в пространстве между ними ступню — как ему предстояло узнать впоследствии, до невозможности узкую. Он понятия не имел, что для женщины, обожающей обувь, узкая нога может стать проблемой или что черный замшевый ботинок, который то приближался, то удалялся от него, стоил так дорого, что принес немало страданий его обладательнице. На его взгляд — взгляд достаточно неискушенного мужчины, которому исполнился двадцать один год, — изящная ножка в таком ботинке была настоящей провокацией; не из-за своей миниатюрности, но из-за этих равномерных покачиваний в его направлении, которые словно подстрекали сделать что-нибудь, чтобы произвести на нее впечатление: «Давай же! Давай! Давай!»

Он не мог возражать или жаловаться, ведь он сам добивался, чтобы ее доставили ему на дом, прямо как китайскую еду из кафе «Мамочка Чарли» — остатки еды покоились в красном мусорном ведре под раковиной из нержавейки. Раковине в любом случае не грозило заржаветь, потому что он почти не готовил в своей новой кухне, ступенькой соединенной с узким пространством гостиной-спальни-кабинета квартиры, которая пусть и была ему не по карману, но, по сути, стала первым безраздельно принадлежащим ему жильем с тех пор, как он покинул родительский дом. Два предыдущих обиталища ему приходилось делить с соседями: одно — с девушкой, с которой спал, другое — с приятелем. Он взглянул на угрюмого Бернарда, надеясь получить какой-нибудь намек, потому что, да, хоть он и сам выбрал ее из меню своего друга, однако никак не ожидал, что блюдо окажется настолько острым.

Расписывая необычайные достоинства Маргарет, Бернард делал это, как всегда, настолько туманно, что мог свести собеседника с ума. В своем тщательно продуманном описании он умудрился не упомянуть ни о потрясающих ярко-голубых глазах, способных соперничать с глазами Элизабет Тейлор, ни о гладкой молочно-белой, усыпанной веснушками коже. Как-никак, Бернард был гетеросексуалом, поэтому мог бы и отметить, что у нее безупречно пропорциональные ноги, что она худая, но отнюдь не плоская. Кроме того, как успел заметить Энрике за те несколько секунд, пока он разрешил себе ее разглядывать, в том, как раскинулись эти стройные и в то же время округлые бедра, читался вызов настолько ошеломляющий, что невозможно было не потерять голову, — словом, видит бог, Энрике заслуживал, чтобы его хоть как-то предупредили заранее.

Энрике вынудил Бернарда предъявить Маргарет во время одного из их поздних завтраков в «Гомеровской кофейне», когда Бернард принялся в очередной раз рассказывать о своей замечательной приятельнице из Корнелльского университета, неподражаемой Маргарет Коэн, но ни за что не соглашался их познакомить. (Маргарет Коэн, сетовал Энрике, что же это за еврейская семья, где дочь называют Маргарет? Подобная жалоба оказалась бы куда более уместной, если бы исходила от кого угодно, только не от человека по имени Энрике Сабас — он сам был наполовину евреем, за что стоило сказать спасибо его ашкеназской маме.) Бернард говорил, что опасается смешивать друзей из разных «гетто» своей жизни.

— Почему? — спросил Энрике.

Бернард отделался пожатием плеч и лаконичным «я невротик».

— Чушь, — заявил Энрике. — Ты просто не хочешь выложить все свои обожаемые идеи за одним званым обедом.

— Званым обедом?

— О’кей, за кастрюлей с чили. Короче, встречаясь с друзьями по очереди, ты можешь семь раз повторить одну и ту же мысль.

Бернард тускло улыбнулся:

— Нет, просто я боюсь, что если мои друзья познакомятся, то предпочтут мне друг друга.

— Боишься оказаться запасным игроком?

— Боюсь вообще остаться вне игры.

Энрике вполне мог поверить объяснению Бернарда, но благодаря собственному извращенному эгоизму решил, что паранойя приятеля относится исключительно к нему, Энрике Сабасу, потому что он уже был писателем, тогда как Бернард еще только заявлял о своих притязаниях. Энрике представлял собой редкий случай: к двадцати одному году у него уже вышло два романа и он готовился опубликовать третий, в то время как Бернард в свои двадцать пять лишь без конца переписывал одну и ту же рукопись, считая, что это дает ему право, как Энрике, носить «творческую» униформу — черные джинсы и мятую черную рубашку. Преисполненный гордости, Энрике считал, что Бернард ограждает его от знакомства с остальными своими друзьями, особенно с женщинами, опасаясь, что если два молодых автора предстанут рядом, настоящий король литературы легко сорвет маску с самозванца.

Бернард продолжал превозносить Маргарет, по-прежнему отказываясь их знакомить:

— Она правда особенная, ни на кого не похожа. Трудно объяснить. Короче, она сильная и при этом женственная, умная, но без закидонов. Очень похоже на героинь фильмов 30-х годов, прежде всего тех, что в жанре «нуар», а еще комедий Стерджеса, и так далее и тому подобное, все тот же сводящий с ума поток общих фраз, восхваляющих сразу все возможные качества вместо того, чтобы остановиться на какой-нибудь одной характерной черте. Подобная неряшливость в изложении, по мнению Энрике, объясняла, почему Бернард был плохим писателем. Ни одна из его историй о Маргарет не достигала кульминации (неважно, сексуальной или нет) и не раскрывала ее предположительно выдающуюся личность. Вот почему, опустошив пять чашек кофе в «Гомеровской кофейне» в тот понедельник накануне Дня благодарения в 1975 году, почти год изнемогавший от воздержания Энрике перешел к новой стратегии: он настаивал, что этой девушки просто не существует. Он объявил ее выдумкой, фантазией, созданной Бернардом, чтобы подразнить уставшего от одиночества сексуально озабоченного друга.