Северный пламень - Михаил Голденков

Медленно-медленно Великое Княжество Литовское (Беларусь) оживало от кровопролитной войны с московским царем Алексеем, войны, растянувшейся на долгих тринадцать лет, с 1654 по 1667 годы. Медленно-медленно, но бежавшие от ужасов войны люди возвращались, продолжали жить, рожать детей, вновь отстраивать разрушенные дома, сеять хлеб, печатать книги… Медленно-медленно… Создавать все приходится медленно, быстро — лишь разрушать. И вот не прошло и тридцати пяти лет — и новая война обрушилась на многострадальную землю Великого Княжества Литовского — с трех сторон. В страну мирного литвинского народа в 1702 году вновь вступили сапоги чужеземных солдат. И все повторилось почти с точностью: горящие местечки, вески и хутора, обрушивающиеся стены замков и церквей, бегущие спасаться за границу люди и две иностранные армии, воюющие между собой. На этом фоне друг с другом воевали и друг друга не жалея били и жгли князья Сапеги и Огинские… И вновь страшные потери, страшные судьбы тысяч и тысяч людей… Государство вновь обезлюдело: треть населения либо бежало, либо погибло. От количества жителей литвинских земель, едва перевалившего за двухмиллионный рубеж (увы, пока что даже ниже уровня 1654 года), теперь осталось всего лишь 1 500 000 человек, чудом переживших очередной пожар.

Ту не нужную никому Северную войну начали король Польши и великий князь ВКЛ Фридрих Август — самопровозглашенный монарший авантюрист, приехавший из Саксонии, — и московский царь Петр. В эту войну невольно вступили видные в стране литвинские шляхтичи, князья, дети своих знаменитых родителей: оршанский князь Микола Кмитич, несвижский — Кароль Радзивилл и подольский — Павел Потоцкий. Вступили, будучи хорошими друзьями, но по разные стороны: первый на стороне Карла, второй в армии «своего короля» Фридриха Августа, а третий — как наемник царя Петра. Их дружба, их любовь и их шляхетская честь подверглись серьезным и жестоким испытаниям, испытаниям, стоившим слишком дорого как им самим, так и всей стране.

«Помяни, Боже, наших святых дедов! Пошли им рай пресветлый, царство небесное! Пусть они со святыми отдыхают, а нам хлеб-соль посылают!»

(Беларуская молитва на Деды)

«Не такие тут порядки, что в государстве Московском, где, как пресветлое солнце в небеси, единый монарх и государь по вселенной просвещается и своим государским повелением, яко солнечными лучами, всюду един сияет; единого слушаем, единого боимся, единому служим все, един дает и отнимает по данной ему государю свыше благодати. А здесь что жбан, то пан, не боятся и самого создателя, не только избранного государя своего…»

Московский дипломат Василий Тяпкин

о Речи Посполитой

— Дзень добры, пан, — у ворот оршанского фамильного замка Кмитичей, перед хозяином поместья Миколаем Кмитичем в сумерках ноябрьского раннего утра стоял иностранного вида человек: уже не молодой мужчина, с лицом обветренным и бронзовым от явно не местного загара, испещренным морщинами, и с черной повязкой на левом глазу. С окладистой седой бородкой и длинными серыми от седины волосами, заплетенными сзади в косицу, в своей большой треуголке этот тип более всего походил на старого морского волка, которых пан Миколай имел честь лицезреть в Крулевце и Риге, а также в портовых тавернах Стокгольма, Копенгагена и Лондона. Человек говорил чисто на русинско-литовском языке, но от него веял чужой запах далеких стран… Одет незнакомец был богато, но безвкусно и также явно не по-местному: красный английский камзол из дорогого сукна, заношенный и потертый на локтях, совсем уж плохо сочетался по цвету с ярко-зелеными атласными шароварами и желтыми подвязками. В таком ярком наряде этот странник напоминал оршанскому князю попугая, залетевшего по ошибке холодным ноябрьским утром в совершенно чуждую для него северную страну.

Первое, что подумал оршанский князь, — это нищий, которые обычно ходят на «Восеньскія Дзяды» по вескам и местечкам, просят милостыню, зная, что на семейный день поминания усопших предков литвины щедро одаривают нищих попрошаек. Но… нет, не похож был этот человек на нищего. На бродягу — да, причем на бродягу не местного. Однако Деды прошли несколькими днями раньше. Только-только из Орши уехали старший брат Миколы Януш, приезжавший из Италии, и сестра Янина с матерью, навещавшие отчий дом, чтобы помянуть отца и мужа, знаменитого оршанского воеводу Самуэля Кмитича…

— Пан Микола, этот человек спрашивает вашего покойного отца, — сказал мажордом Кастусь, верный слуга Кмитичей, подозрительно косясь на одноглазого.

— Вы ищете моего отца? — черные брови младшего пана Кмитича вновь приподнялись. — Самуэля Кмитича?

— Так, сэр, — улыбнулся одноглазый, демонстрируя, что и зубы у него далеко не все, — он мне и нужен.

При этом этот старый моряк грубыми, словно из дерева вырезанными пальцами снял свою треуголку, обшитую по краям узорчатым белым галуном, прижав ее к груди.

— Вы опоздали, — бледное слегка скуластое симпатичное лицо князя посерело от набежавшей тени, — мы только что справили сорок дней по моему отцу. И поминали его на Деды.

— Деды! Ах, верно, мистер! Недавно же было второе листопада! Как же я все забыл! — хрипло рассмеялся незнакомец.

— Жаль, сочувствую, — покачал он тут же головой, — а я в этом городе только пана Кмитича одного и знаю. Точнее, уже знал. Что за год, джентльмены! Что за ужасный год, damned I do[1]!

Голос незнакомца звучал хрипло, но по говору это был явно литвин, пусть и говорил сей «морской волк» с какой-то странной нездешней интонацией и английскими словечками.

— Верно, год нехороший, — нахмурившись, согласился Микола и кивнул слуге — пускай этот пан зайдет и выпьет чарку, коль не успел на Деды…

На поминание Дедов ворота и двери дома Кмитичей согласно старой литвинской традиции никогда не запирались. Люди, кто хотел, приходили помянуть доброго и хорошо известного во всей Орше старого пана Кмитича. И людей приходило много… Утром дом враз опустел: и брат уехал, и сестра с матерью вернулись в свои жмайтские Россиены… Микола Кмитич окунулся в тишину одиночества, которое всегда любил в такие холодные серые осенние дни, когда можно посидеть у теплого трескучего камина, почитать книгу или же изучить очередной договор по торговле с Ригой, Крулевцом, Стокгольмом…

— Кастусь! Принесите и мне что-нибудь выпить! Покрепче! — крикнул Микола мажордому…

1692 год и вправду был годом сплошных несчастий. И даже для ямайского портового города Порт-Ройал, столицы карибских пиратов, откуда и держал путь одноглазый «джентльмен».

— Мик Блэки. Меня зовут Мик Блэки, — наконец-то представился незнакомец, входя за ворота и вновь надевая треуголку, — но на самом деле мое имя Микула Попович. Бывший мичман флота Его величества великого князя и короля Михала Вишневецкого с линейного корабля «Цмок», царствие им обоим небесное. Попал в плен к туркам, на галеру. Затем я с вашим отцом поднял бунт и бежал. Ну а в Сицилии наши курсы разошлись: я поплыл на Ямайку, а он домой. И вот теперь я тоже дома, если можно так выразиться, черт бы меня побрал, спустя двадцать лет!