Последнее письмо из Москвы - Абраша Ротенберг

Это не просто книга. Даже не автобиография. И, тем более, не мемуары. Это произведение — попытка передать биение сердец миллионов людей, ставших свидетелями и реальными участниками событий XX века. Все они стали героями эпохи, потрясшей человечество более, чем все предыдущие вместе взятые.

И, поскольку это не учебник истории, а просто рассказ человека, Абраши Ротенберга — одного из очевидцев тех событий, в книге все обычно и вместе с тем все удивительно необычно. Семья, как и многие другие, разделенная политическими и социальными распрями. Отец, уехавший в поисках работы и мечтающий воссоединиться с семьей. Изгнанники по обе стороны океана, запутавшиеся в своих чувствах, ностальгии и сиюминутных проблемах. Встречи дальних родственников. Разбитые отношения и отношения, пережившие все мыслимые и немыслимые испытания. Смерть, жестокая и одновременно милосердная.

И все это на фоне, написанном неумолимой действительностью. Мировые войны и подковерные войны. Палачи и их жертвы, живущие на одной улице. Жуткие репрессии, будто бы направленные на то, чтоб человечество в течение столетия само себя уничтожило. Авторитарные режимы, угнетающие своих граждан, давящие, как писал Джек Лондон, своей «железною пятою» все и вся.

Абраша не просто написал роман или книгу воспоминаний. Он буквально родил ее, как рожают потомство: в боли и крови. И он ни о чем не умолчал: ни о невероятно сложных отношениях с родителями, ни о своих страхах перед неведомым ему будущим, ни о нежной любви к Дине, замечательнейшей из женщин. И если вы рассчитываете найти в этой книге литературные красивости, то обращаетесь не по адресу. Да и загадочных придыханий, к которым зачастую стремятся модные писатели, вы тоже не найдете. Думаю, Абраша вообще не собирался выпускать эту книгу на литературный рынок. Ведь она не продукт, не товар. Иногда я представляю себе, как он писал ее — по ночам, в одиночестве, на холмах Палермо и среди гор в окрестностях Мадрида, терзаясь собственной откровенностью, к которой, вероятно, и сам не был готов. Так рождалась эта история — история современного Агасфера.

Надеюсь, он простит, что в конце предисловия я помещу цитату из его письма ко мне: «Если вдруг ты переживаешь, что у кого-то (к моей книге) будут претензии, то не переживай. А Бог и так простит меня, потому что, как говорил Гейне, такова его, Бога, работа».

Эрнандо Клейманс, журналист и друг

Я проснулся оттого, что в другой комнате зазвонил телефон. Мне как раз снилось что-то беспокойное о раннем детстве, и я схватился за этот звонок, будто за спасательный круг, чтоб выплыть на нем из кошмарного сна. Я приоткрыл глаза, и передо мной предстали неясные очертания комнаты, освещенной первыми лучами зари. Рядом спала жена. Я почувствовал тревогу — телефонный звонок на рассвете не сулил ничего хорошего. А я был не в состоянии принимать дурные вести.

В тот день к нам вернулся оптимизм, и мы сошлись на том, что отцу стоило бы получать более агрессивное лечение. Прошла неделя с момента, когда профессор пытался ободрить нас и говорил нам то, что мы хотели услышать: что отцовское здоровье не так плохо, как мы предполагали, и что все можно исправить, если следовать определенным предписаниям. Если коротко, то исключалось любое профессиональное вмешательство, в том числе и со стороны родственников. Через две недели — и профессор гарантировал это — отец выздоровеет. Чудо ли это? Нет — так ему подсказывал опыт. Результаты не заставят себя ждать, но лечение может обойтись довольно дорого, и профессор об этом предупредил.

— Это будет того стоить, — утверждал он, не особо заботясь о нашем мнении по этому поводу.

Его доводам сложно было пробиться сквозь стену скепсиса — отец считал, что у врача свой интерес и что его мнение научно не обосновано. Когда я сказал ему, что профессор гарантирует выздоровление, отец ответил поговоркой на идиш:

— Er vet mir helfn vi a toitn bankes (Мне это поможет как мертвому припарки), — и это был единственный его комментарий.

По мнению онкологов — и по мнению двоюродной сестры, которая тоже врач, — мой отец был смертельно болен, и мы должны были избавить его от бессмысленных страданий. Наука исключает чудеса и даже осуждает их.

О профессоре мы узнали от одного нашего знакомого, который благодаря его лечению преодолел подобную болезнь. После двух консультаций мы уже не знали, отчаиваться нам или все же на что-то надеяться.

Если опыт другого пациента показал, что выздоровление возможно, то отчего же тогда сомневаться?

Мы доверяли онкологам, хирургам и другим специалистам, мы были готовы предпринимать бесконечные и бессмысленные попытки, связанные с большими надеждами, которые в итоге заканчивались только большим разочарованием, и тут же случайно нам подворачивалась новая возможность. Зачем отвергать ее? Нам ведь нечего терять.

Мы решили поставить на надежду, поскольку традиционная медицина со своей точностью обещала лишь неизбежное.

Наша двоюродная сестра-медик воспринимала мой оптимизм как личное оскорбление, как будто он ставил под сомнение ее профессионализм. Она не доверяла лечению, о котором никто ничего не знал, о котором не говорили в новостях, поскольку любое важное научное открытие тут же становилось достоянием всего медицинского сообщества, а не оставалось тайной, известной лишь узкому кругу посвященных. Кузина мало что знала о практике профессора и совсем ничего — о его методах лечения. Необходимо было все хорошо обдумать, потому что шарлатанов и обманщиков всюду хватает, в медицине в том числе.

— Твоему отцу осталось жить самое большее несколько недель. Я не верю в чудеса, — горько сказала она, пытаясь не выдать своего раздражения.

Эта ее убежденность возмущала меня. Тщеславие кузины и смертный приговор, который она выносила, резко контрастировали с тем спокойствием, которое мне внушал профессор, — он был уверен, что спасет моего отца. Я должен был поверить ему!

Вот уже несколько недель мы почти не спали. Вечером того памятного дня нам захотелось как-то отпраздновать появление новых ожиданий и надежд. Я решил наконец-то испробовать изысканный виски, подаренный приятелем, разделявшим мое пристрастие к шотландскому спиртному.

— Это прекрасный виски, — заявил он мне с высоты своего опыта, — односолодовый, восемнадцать лет выдержки. Такой надо пить чистым, никакого льда. Лед для слабаков.

Так я и поступил, не задумываясь о последствиях. Уже после второго стакана я забыл о проблемах, а после третьего — все, вплоть до собственного имени. Именно это мне и надо было.