Тьма над Гильдией - Ольга Голотвина

Посвящается Диане Лебедевой, поддержавшей меня в трудную минуту

Бродячие поэты, воспевая ночную гавань Аргосмира, любили сравнивать морскую гладь с полуночным лугом, на который опустились переночевать огромные птицы — чтобы наутро взмахнуть белыми крыльями и вновь отправиться в путь…

Может, порой вид гавани и вызывал такие романтические мысли. Но не в эту ночь.

Не в эту страшную ночь.

Черная, тяжелая, неподвижная вода походила на смолу, а корабли — в лунном свете на ее мертвой поверхности — на беспомощных насекомых, угодивших в смертельную ловушку. Очертания их казались изломанными. Казалось, что если забелеют на реях треугольники парусов, если загремят в клюзах цепи, поднимая якоря, — все равно не сорваться морским странникам с недоброго рейда, не растаять во мраке.

Луна глядела с неба с жадным страхом, словно зевака, глазеющий на казнь.

Под этим желтым цепким взглядом вахтенный матрос с «Жемчужной чайки» чувствовал себя неуютно. Хоть бы ее облака закрыли, эту глазастую дуру!

Вахтенный не был ни трусом, ни суеверным человеком — ну, не более суеверным, чем прочие моряки. Так почему же так погано было у него на сердце? Хоть прыгай за борт — и саженками к берегу! С чего бы это? Вино в трактире было скверное или кабаний окорок несвежий? Или… Или муторно из-за того сказителя?

Может, не стоило его бить? Может, он попросту придурок… или не знал, перед кем завел легенду о Земле Поющих Водопадов?

Ну и что? Должен был знать! Правильно они с парнями его отметелили! Небось во дворце, перед королем, не начал бы сказ о том, как был убит королевский прадед — в чужой постели ревнивым мужем! Припомнил бы другую историю, чтоб государь доволен остался! А морякам можно в душу плевать, да? Можно напоминать о проклятии Морского Старца?

Вахтенный страдальчески сморщился: башка раскалывается! Сволочь-трактирщик, похоже, разбавил вино «водичкой из-под кочки» или другой крепкой гадостью. А в душе все ворочаются слова сказителя, словно прибрежную гальку морем перекатывает.

Бредятина такая! Холодный огонь — а до костей прожигает, да еще воды не боится. Такое только в сказках и бывает! В глупых сказках, которыми лишь детишек стращать! А моряки — народ бывалый, их байками не запугаешь.

Не запугаешь? А за что тогда они били сказителя?

А за дело били! Не хрен перед дальним походом болтать про древние проклятья!

Холодный огонь… Это какая ж падла такую сказку выдумала?!

А хоть бы оно и не придумано! Хоть бы и впрямь Морской Старец прогневался на Ульгира и его невесту — так то ж в стародавние времена было! При чем тут «Жемчужная чайка», которая еще с якоря не снималась? А когда снимется — на борту будет жрец. Боги — они посильнее короля, даже подводного!

Тут мысли моряка тревожно зарыскали, как идущее против ветра судно. Если год за годом вверяешь жизнь морю, лучше быть почтительнее с тем, кто правит глубинами.

Небрежно насвистывая, вахтенный со скучающим видом направился к борту. Вроде бы ему захотелось поглазеть на спящую гавань. Вроде он совсем и не собирался, бросив в воду монетку, шепотом попросить защиты у Морского Старца…

Но взгляд, брошенный вниз, заставил моряка онеметь.

По черному борту поднималось лиловое свечение. Ровное, чуть мерцающее, оно распространялось быстро, как огонь. Свечение было беззвучным и даже красивым, но матрос не оценил этой красоты. Страх оледенил сердце, сигнальным колоколом откликнулся в мозгу: смертельная опасность!

Вахтенный с усилием вдохнул воздух — и закричал, поднимая тревогу.

А мертвенный лиловый свет все выше бежал по борту корабля… переплеснулся на палубу, потек по бушприту, взметнулся на мачты…

Послышались крики. По палубе заметались фигуры — черные на лиловом. Но вахтенный уже не замечал ничего вокруг. Остекленевшие от ужаса глаза видели одно: замерцавшие лиловым сапоги, штанины, подол рубахи…

А потом грянула боль — стиснула, обняла, как страстная любовница. Мир заполыхал жутким лиловым пламенем.

Отчаяние бросило гибнущего человека вперед. Руки вцепились в планшир, тело перевалилось через борт. Даже в это страшное мгновение матрос изумился тому, как хрустнуло под пальцами дерево, — словно он оперся о трухлявый пень.

Волны приняли моряка, укрыли на миг с головой — и вытолкнули на поверхность. Соленая вода удесятерила боль, сделала ее ослепительной. Бедняга не понимал, плывет он или неподвижно висит в разъедающем тело и душу густом киселе. На самом деле он греб обожженными руками, греб тупо и размеренно.

Волна ударила его, развернула лицом к кораблю. То, что он увидел, стало вершиной кошмара. Корабль съежился, словно ноздреватый весенний сугроб, и развалился, превратился в кашу из обломков, над которыми реяло лиловое мерцание.

Совсем близко ударило по воде весло. Моряк не услышал этого, в его теле жили только руки.

Рядом качнулся борт лодки. Кто-то схватил моряка за плечи, поволок наверх. Мир кружился, в кружение вплетались обрывки неясных голосов — и боль, боль, боль…

— Глянь, кровищи-то… А ну, возьми мористее! Может, еще кого подберем!

— Ой, дядя, давай к берегу! Слыхал, что говорят о проклятии Морского Старца?

— Вякни еще, сопляк, самого за борт швырну! Рыбаки сроду никого без помощи не бросали!

Для измученного матроса эти речи были, словно чужеземный говор. Он и не пытался уловить в них смысл. Лежал на дне лодки, испачканном сочившейся кровью, глядел вверх и скулил от тягучего страдания.

И не понимал, какой он счастливчик.

Потому что выжил. Спасся.

Единственный из четырнадцати человек, что были в ту ночь на борту злосчастной «Жемчужной чайки».

Мир струился.

Мир был зыбким, неуловимым, нереальным. Полупрозрачные скалы наплывали на дрожащие барханы, смешивались, двоились, растекались темными струями по золоту песков. Она шевелилась, жила, эта невероятная смесь пустыни и гор.

И этот сумасшедший мираж не был беззвучным, о нет! Гул, подобный морскому прибою, со всех сторон обрушивался на смуглую черноволосую девочку лет пятнадцати, которая словно купалась в рокочущем мареве, распахнув глаза, жадно глядя вокруг, вся во власти исковерканного, но странно притягательного мира.

Вон та скала, похожая на верблюда, — далеко она или близко? Вон тот клочок облака — плывет он над пустыней или над горным ущельем? А ее собственные руки, поднятые к глазам, — они реальны? Или она сама — чье-то безумное видение?

Но девочка недолго предавалась сумасбродным размышлениям. Из марева вынырнула полупрозрачная фигура, словно воздух сгустился, принял очертания человека… и вдруг резко, в одно мгновение рядом очутился подросток — тощий, белобрысый, растрепанный. На нем, как и на девочке, были холщовые штаны и серая рубаха; за плечами, как и у нее, висел дорожный мешок. Но у девочки на поясе красовался короткий меч в кожаных ножнах, а парнишка был безоружен. Его шею охватывала бурая полоса с металлической бляхой. Ошейник раба.