Роковое зелье - Елена Арсеньева

Ты думаешь, что ты двигаешь,

а это тебя двигают.

Гёте

…Его гнали, как гонят дикого зверя, – по кровавомуследу. И не надо было оглядываться, чтобы почуять погоню: он слышал распаленноедыхание преследователей, их азартные голоса:

– Туда, туда! Смотри, вон кровь! И там, и там!

– Вижу. Ату его!

И третий голос – самый для беглеца страшный, ибо именно этотголос отдавал приказание о его убийстве.

Голо, каменисто было вокруг, спрятаться негде, ни укрытия,ни кустика; наконец отсветы затаившейся меж туч луны помогли разглядеть впередидостаточно глубокую расщелину. Все вокруг уже успело остыть после наступленияночи, холод мгновенно сменял в этих краях раскаленный дневной жар, беглеца биладрожь не только от страха или потери крови, но и от стужи, а эта расщелинамнилась не только темной, но и отчего-то теплой, воистину спасительной.

Ему оставалось три-четыре шага, чтобы добраться до нее икануть в эту благословенную, непроницаемую тьму, отдышаться, перетянуть рану наплече, которая была так близко, слишком близко к яремной вене – это чудо, чтолезвие разбойного ножа не зацепило ее! – да, ему оставалось каких-нибудьтри-четыре шага до жизни, когда луна вдруг вырвалась на небо, изгнав с негомелкие, тускловатые звездочки, спрятав их, словно тридцать потертыхсребреников, полученных за предательство. Он услышал слитный торжествующийвопль своих преследователей, но не сдался – рванулся вперед в последней,отчаянной, слепой, нерассуждающей надежде на милосердие Божие. ОднакоГосподь-вседержитель был, похоже, отвлечен нынче делами иного свойства, ондаровал милостью своею кого-то другого, более достойного, а может, чаша греховэтого преследуемого, затравленного человека уже переполнилась сверх всякой меры– во всяком случае, отец наш небесный не простер руку свою, не прикрыл еюбеглеца… и тот всем лицом уткнулся в скалу.

Благословенная расщелина, к которой он так стремился,оказалась лишь игрою света и тени, непроницаемой каменной стеной, и, чтобыпройти ее, следовало бы знать нечто гораздо более значительное имогущественное, чем таинственные, чародейные слова: «Сезам, откройся!» А он незнал таких слов. Крики его убитых слуг зазвучали в голове, словно дальнее эхо:души эти несчастных еще не успели далеко отлететь, но уже прониклисьпотусторонним всеведением. Они знали, что скоро встретятся со своим хозяином идругом, они приветствовали его и ободряли. И ему оставалось лишь прильнуть всемлицом к немилостивому камню и, шепча последнюю молитву, принять удар в спину:роковой удар, смертельный.

Он не был трусом и не повернулся не потому, что боялся. Онпросто не хотел видеть красивое, равнодушное лицо человека, который убьет его.

А впрочем, нет. Красивым оно быть не могло. Лицо предателя иубийцы всегда безобразно.

* * *

…Его гнали, как гонят дикого зверя, – по кровавомуследу. И не надо было оглядываться, чтобы почуять погоню: он слышал распаленноедыхание преследователей, их азартные голоса:

– Туда, туда! Смотри, вон кровь! И там, и там!

– Вижу. Ату его!

Эти голоса мешались в помутившемся сознании с криками егоубиваемых слуг и этих двух несчастных, мужа и жены, которые лишь по случайностиоказались нынче вечером на постоялом дворе – и принуждены были разделить судьбуи смерть с обреченными. Алекс отчего-то не сомневался, что он и его спутникибыли обречены, что нападение было обдумано заранее, это не просто внезапновспыхнувшее желание ограбить богатых иностранцев (тем более что и Алекс, и егоспутники выглядели весьма скоромно) – нет, его ждали в этом доме. Недаромпроводник тянул время в пути, ну а потом, когда уже затемно прибыли в Лужки,очень старался доказать, что непременно нужно сделать крюк и заночевать именноздесь, на другом конце деревни, а не в первой попавшейся избе.

Впрочем, дома остальных туземцев поражали убожеством, а этобыло единственное приличное строение: просторное, в два яруса, чистое иопрятное даже внешне. Хоть Алекс и нагляделся на русскую бедность инеустроенность, мог бы, кажется, обвыкнуться с ними, но нет – они по-прежнемувнушали ему отвращение. Воистину, это была дикая страна, вернее, обиталищедиких людей, и Алекс отчаянно стыдился своего кровного родства с ними – теперьпочти забытого, известного, по счастью, лишь немногим…

Но сама земля здешняя поражала красотой и благолепием,словно Господь был в особенном, просветленном расположении духа, когда созидалее, и красота эта невольно находила горделивый отклик в его сердце. Впрочем,Алекс вспоминал письма своего будущего патрона и старался охладить себя: ведьэто буйное цветение не вечно, лето здесь заканчивается быстро, а на сменуприходит зима, настолько свирепая, что даже германские стужи покажутся всравнении с ней мягкими оттепелями, а уж ветры Атлантики, охлаждающие берегаИспании, вовсе почудятся нежными зефирами[1].Но сейчас до зимы еще было далеко, сейчас стояло лето, все вокругроскошествовало красками и ароматами, кружило голову, все жило и наслаждалосьжизнью! Сама мысль о смерти в такую пору кажется кощунственной, оскорбительнойнелепостью, словно застывший в последней ухмылке оскал черепа.

Однако этот жуткий череп смерти уже заглянул в глаза Алексачерными провалами зениц и сейчас, в минуты последнего помрачнения, почудилсяему пугающе схожим с чертами того человека, которого он убил сам, своимируками, недавно… убил в Испании таким же роковым ударом, как тот, от которогопогибает сам. И особенное, внушающее немыслимую тоску совпадение заключалосьименно в том, что первый удар оказался недостаточно меток: истекающей кровьюжертве удалось на некоторое время ускользнуть от преследователей и испытатьпытку последней, несбывшейся надеждой на спасение, пока его не настигли и недобили.

Его собственные надежды тоже не сбудутся, знал Алекс, еготоже настигнут и добьют – вот сейчас, через мгновение, – но поверить в этобыло так трудно, так невозможно, что он невольно воззвал к Господу и ПречистойДеве, и ему показалось, что кто-то чужой бормочет рядом слова молитвы наместном наречии, хотя это он сам вдруг вспомнил полузабытый язык своего детстваи невольно выговорил по-русски:

– Господи, помилуй! Матушка Пресвятая Богородица…