Дочки-матери. Наука любви и ненависти - Катерина Шпиллер

Галине Щербаковой с признательностью за вдохновляющую ненависть и науку конвертации этого чувства в успешное творчество

Маленький человечек смотрит на мать, как на божество, он обожает её — за тепло, родной запах, сладенькое молочко из груди, нежные и сильные руки. Он обожает её любую, лишь бы была рядом, лишь бы носила на руках, пела песенки и щекотала животик. Ребёнок растёт, а с ним растёт и чувство любви к матери, опять же — любой, лишь бы была. Любой малыш обожает мать — безусловно и беззаветно…

Почему-то многие, очень многие, может быть, большинство думают, что и материнская любовь так же безусловна, ведь она практически инстинктивна. Чаще всего — да. Но далеко не всегда.

«Как? — возмутятся несведущие, — материнская любовь первична, именно из неё рождаются ответные чувства у малыша». Фигушки! Всё не так. Да, природой было предусмотрено, что материнское чувство — сильнейшее и именно оно, такое страстное и даже безумное — залог выживания младенцев, гарантия того, что малышей сохранят и вырастят. Природа-то так захотела, а вот у некоторых людей уже давно что-то поломалось. Многие женщины утратили этот основополагающий инстинкт, а «сапиенс», который является смыслообразующим определением нашей разновидности всевозможных гомо, почему-то не включился, вот и не научились такие мамочки любить хотя бы «по-сапиенсному».

Чего только не напридумывали подобные фемины, чтобы объяснить и оправдать своё паршивое отношение к собственным детям! Тут и карьерные соображения («почему это мужчинам можно, а нам нельзя — ну, не хочу я возиться с детьми и имею на это право!»), и синдром хронической усталости («я вам что, прислуга в доме?»), а в последние годы ещё и невежественное преломление научных достижений («у ребёнка не моя генетика, видимо, от родни мужа, представляете, лежит в колясочке и смотрит на меня чужими глазами»).

А как же дети? Они любят своих нравственно уродливых мамочек изо всех сил, сколько могут и до тех пор, пока их чувство не будет полностью вытравлено их собственными матерями. Дети страдают и мучаются, когда не получают положенную им ласку и душевное тепло, они даже начинают болеть от этого… А потом… потом они тоже перестают любить своих мам. И это совершенно логично, хотя и противоестественно. Малыш не понимает, за что собственная мама его не любит, для него рушится мир, и он начинает очень плохо думать о себе самом. Ребёнок не имеет возможности ходить за советом к психоаналитику или хотя бы к умному другу. Он мучается тихо, молча, один во всём огромном свете, в котором он, похоже, совсем никому не нужен.

Повзрослев и осознав материнскую нелюбовь (ненависть осознается быстрее, а вот на понимание нелюбви иногда требуются долгие годы), такой человек чувствует потребность заместить свою прежнюю любовь к матери каким-нибудь другим чувством. Весьма нередко им оказывается ненависть. И не смейте осуждать этих несчастных (ненависть еще никого не сделала счастливым), не смейте причитать «онажемать» — это глупо и безнравственно. Если можете, посочувствуйте им, не можете, промолчите и попробуйте подумать. У некоторых это получается.

А пока вы будете сочувствовать, или молчать, или даже думать, почитайте историю о том, как свою материнскую нелюбовь можно очень даже выгодно использовать в своих интересах, например, писательских.

«…О любви, которая есть истинная жизнь, и о войне, против которой надо бы нам восстать. Всем миром наших душ — кошек, собак, птиц, возможно, даже рыб. Вот про кур — не знаю. Иначе зачем мы? Воистину — зачем?»

Антония долго и с наслаждением ставила жирную точку вопросительного знака, можно сказать, рисовала её, впечатывала в бумагу сильным нажатием руки. Потом отложила ручку и устало пристроила ладони на рукописи. Она прикрыла глаза, глубоко вздохнула и начала обратный отсчёт ожидания неги и кайфа, которые посещали её всякий раз в самом конце работы. Следом, чуточку позже, приходят ещё и тревога с напряжением, но это через какое-то время. Сначала появляются нега и кайф. И чувство удивительного удовлетворения, гордости собой. Проделана огромная работа. Здесь, в этой толстой пачке чуть желтоватой бумаги, теперь живут и дышат её… нет, не персонажи, это не главное, её чувства и страсти, её любовь и ненависть, огромная часть её самой. Она с нежностью поправила слегка загнувшиеся уголки самого последнего листа, на котором только что чуть не проделала дырку, изображая точку. «Лапочка моя!» — с нежностью прошептала рукописи Антония, уже почувствовавшая «прибытие» кайфа.

Завтра… завтра она попробует начать перечитывать. Не вычитывать, нет — сначала Масик должен набить двумя пальцами весь текст в эту адскую машину — в компьютер, потом распечатать на орущем омерзительном принтере… и только после будет окончательная вычитка. После Масиковой правки. Она полностью доверяет Масику — он отличный редактор и грамотный зануда… Ужасно тягучая, придирчивая зануда! Иногда как прицепится к слову и давай блеять: «Ну, откуда ты, белочка моя, взяла это слово-то? Его читатели не знают, им словарь понадобится, они будут раздражаться на автора, который употребляет такие слова…» — нудит, нудит, а сам смотрит робко и испуганно, знает, что ему сейчас влетит, но сущность его — Редактор Редакторыч — промолчать не может, дрожащим голоском, а проблеет… Антония, разумеется, выдаёт по полной: мол, пущай эти животные просвещаются, лишний раз полазить по словарям никому не вредно, а слово такое есть, и никто этому народу не виноват, что он свой собственный язык забывать начал. Ну, да, слово мудрёное — «исполать», к примеру… А чем плохо-то узнать новое слово? То есть, старое, но для невежественного читателя очень даже новое.

Масик выслушает, мелко и быстро кивая, соглашаясь заранее с каждым её аргументом, и на том его претензии практически закончатся. Он уже давно усвоил, что имеет дело с живым классиком современности, которого если и браться редактировать, то затаив дыхание, встав навытяжку и салютуя под козырёк. То есть, бережно, нежно, с экивоками, а лучше вообще ничего не трогать. Классика же.

Но завтра она ему пока что не отдаст рукопись для набора текста в компьютере. Ещё разок надо будет пробежать по ней глазами… хотя бы наискосок. Есть моменты, смущающие… требующие возвращения и, возможно, заострения. Или напротив — сглаживания. Уж слишком с сердцем она писала некоторые куски, не пересолила ли эмоциями и словечками? Но это завтра…

Шея, как обычно, затекла от трёхчасового сидения за письменным столом, правая кисть чуть ноет из-за писчего спазма. Да, она в конце первого десятилетия 21-го века пишет ручкой, не пользуясь никакими машинками или, не дай бог, компьютером. В этом её особенная гордость, ведь такой труд сразу становится ещё и немножко физическим — в смысле тяжести.

— Почему вы не печатаете на компьютере? — часто и с огромным удивлением спрашивают её молоденькие журналисты, берущие интервью у старой писательницы, и обалдело глядят на её совершенно архаичный письменный стол, заваленный бумагами, амулетами, маленькими сувенирчиками вперемежку со святыми книгами типа Библии.