Ярче солнца - Бет Рэвис

Микеланджело говорил:

«Внутри каждого камня скрытая статуя, и задача скульптора — извлечь ее».

Эта книга посвящается Меррили за то, что снабдила меня камнем, и Бену с Джиллиан, которые дали мне долото.

Dei gratia.

Это будет непросто, — бормочу я, уставившись в металлическую дверь, которая ведет в машинное отделение на уровне корабельщиков «Годспида». Мне смутно вспоминается взгляд темных глаз Старейшины за мгновение до того, как он умер. Вспоминается, как Орион ухмылялся уголками губ, радуясь его смерти. Где-то там, под моей клонированной внешностью и отзвуком каждого Старейшины до меня, должно быть что-то, что принадлежит только мне, что-то уникальное, что не заложено в генетическом материале из лаборатории двумя уровнями ниже.

По крайней мере, мне хочется так думать.

Провожу пальцем по биометрическому сканеру, и двери разъезжаются, унося с собой воспоминание о лице, которое никогда не казалось мне похожим на мое.

Стоит войти в машинное отделение, и меня тут же окутывает специфический запах — металла, смазки и чего-то горелого. Стены вибрируют в такт приглушенному сердцебиению двигателя, тому самому «жжж, бам, жжж», которое когда-то казалось таким прекрасным.

Главные корабельщики ожидают меня, вытянувшись по стойке смирно. Обычно машинное отделение переполнено и кипит деятельностью — ученые и механики пытаются выяснить, почему выходит из строя наш быстрый реактор со свинцовым теплоносителем, но сегодня я попросил десятерых членов корабельного начальства, высших офицеров под моим командованием, собраться на совещание.

По сравнению с ними я чувствую себя оборванцем. Волосы у меня отросли и спутались. Одежду давно пора переработать, а вот их темные туники и отглаженные брюки сидят идеально. У корабельщиков нет униформы — ни у кого на корабле ее нет, — но первый корабельщик Марай требует аккуратности от всех своих подчиненных, и особенно от главных корабельщиков, которые все как один предпочитают такую же темную одежду, как она сама.

Марай — из поколения двадцатилетних, она всего лишь на несколько лет старше меня. Но у глаз ее уже появились морщинки, а уголки губ опустились, наверное, навсегда. Ее волосы острижены так ровно, что по ним плотник мог бы проверять свой уровень. Эми говорит, что на борту «Годспида» все выглядят одинаково. Наверное, отчасти она права — ведь мы моноэтничны. Но Марай невозможно спутать ни с кем, точно так же, как невозможно не поверить, что она — начальник над всеми корабельщиками.

— Старейшина, — приветствует она меня.

— Я же говорил, называй меня просто Старшим.

Марай хмурится еще сильнее. Люди начали называть меня Старейшиной, как только я вступил в должность. Я всегда знал, что когда-нибудь стану Старейшиной, хоть мне и присниться не могло, что это случится так скоро. В конце концов, я родился, чтобы стать им. Я и есть он. Может, я не вижу этого по себе, но вижу по тому, что корабельщики до сих пор стоят по стойке смирно. И по тому, как Марай ждет, чтобы я заговорил первым.

Я просто… не могу принять это имя. Однажды кто-то назвал меня Старейшиной в присутствии Эми, и я ужаснулся тому, как сузились ее глаза, как напряглось все тело — только на секунду, но я успел понять, что не выдержу, если она еще хоть раз увидит во мне Старейшину.

— Мне не обязательно менять имя, чтобы быть Старейшиной, — говорю я.

Марай, кажется, не согласна, но не спорит.

Остальные молча смотрят на нас в ожидании. Они все стоят неподвижно, выпрямившись и повернув ко мне бесстрастные лица. Отчасти секрет такой идеальной дисциплины скрывается в жестком руководстве Марай, но в чем-то это память о прошлом, о том, каким требовательным был покойный Старейшина.

Я ничем не заслужил такого идеального поведения.

Откашливаюсь.

— Мне… э-э-э… мне нужно поговорить с вами, главными корабельщиками, о двигателе. — Сглатываю; во рту сухо и горько. Я не смотрю на них, стараюсь не смотреть. Если взгляну им в лица — лица взрослых, умудренных опытом людей, — тут же начну трусить.

Думаю об Эми. Когда я впервые увидел ее, я смотрел только на ярко-рыжие пряди волос, которые извивались, словно замерзшие в воде чернила, и на бледную кожу, едва ли не такую же прозрачную, как лед, в который она была закована. Но теперь, вспоминая ее лицо, я вижу ее решительный подбородок и то, как она кажется выше, когда сердится.

Сделав глубокий вдох, шагаю к Марай. Она не опускает голову в ответ на мой взгляд, стоит, выпрямив спину и сжав губы. Я подхожу слишком близко, но она не дергается, даже когда я поднимаю руки и толкаю ее в плечи так сильно, что она врезается в панель управления, стоящую позади. На лицах остальных отражаются самые разные чувства: второй корабельщик Шелби смотрит с непониманием, девятый корабельщик Бак щурится и скрипит зубами, третий корабельщик Хайле шепчет что-то шестому корабельщику Джоди.

Но Марай не реагирует. Это знак того, насколько Марай отличается от всех остальных на корабле: она не сомневается во мне, даже когда я ее толкаю.

— Почему ты не упала? — спрашиваю я.

Марай выпрямляется, держась за панель управления.

— Ребро панели меня остановило, — отвечает она. Голос звучит ровно, но я ловлю в ее тоне оттенок настороженности.

— Если бы что-то тебя не остановило, ты продолжала бы падать. Первый закон движения. — На секунду я прикрываю глаза, вспоминая все материалы, изученные при подготовке к этому разговору. — На Сол-Земле был ученый. Его звали Исаак Ньютон. — На имени я спотыкаюсь, не зная, как произносить слово с двумя буквами «а» подряд. Выходит что-то вроде «ис-саак», и я не уверен, что получилось верно, но суть не в этом.

К тому же ясно ведь, что остальные знают, о ком я. Шелби бросает на Марай нервный взгляд — один, второй, третий, — и все они отскакивают от неестественно спокойной маски, в которую превратилось лицо Марай. С лиц же остальных корабельщиков застывшее выражение медленно сползает.

Прогоняю с губ горькую усмешку. Кажется, мне суждено вечно нарушать идеальный порядок, над которым так трудился Старейшина.

— Этот Ньютон вывел законы движения. Все, о чем он писал, кажется ужас каким очевидным, но…

Я качаю головой, по-прежнему немного удивляясь простоте этих его законов движения. Почему они раньше никогда не приходили мне в голову? И Старейшине тоже? Как так вышло, что все то время, что Старейшина учил меня основам всех наук, мы ни разу не говорили о Ньютоне и законах движения? Он что, не знал о них, или даже эту информацию пытался от меня скрыть?

— Мое внимание привлекло то, что там говорится об инерции, — продолжаю я и принимаюсь мерить шагами комнату — привычка, которую я перенял у Эми. Я перенял у нее много разного, в том числе и то, как она во всем сомневается. Абсолютно во всем.