Американка - Моника Фагерхольм

Никто в мире не знает моей розы, кроме меня.

Теннеси Уильямс

Здесь начинается музыка. Это так просто. Конец 60-х годов, Кони-Айленд, окраина Нью-Йорка. Здесь есть пляжи и площадки для пикников, маленький парк аттракционов, несколько ресторанов, забавные игровые автоматы, все такое. Здесь многолюдно. Она не выделяет себя из толпы. Она молода, пятнадцать или шестнадцать, на ней светлое тонкое платье, волосы светлые и немного взлохмаченные, она не мыла их уже несколько дней. Она приехала из Сан-Франциско, а до того еще откуда-то. Все ее пожитки уместились в сумке у нее на плече. Сумка с длинным ремешком, синяя, с надписью «Pan Am».

Она бродит без дела, заговаривает с людьми здесь и там, отвечает, когда к ней обращаются, и, пожалуй, немного смахивает на девчонку-хиппушку, но на самом деле она не хиппи. Собственно говоря, она никто. Так просто, разъезжает по свету. Живет чем бог подаст. Встречается с людьми.

Do you need a place to crash?

Всегда находится тот, кто спросит об этом.

Вполне сносная жизнь, по крайней мере до поры.

В руке у нее зажато несколько долларов, она их только что получила. Попросила — и дали; она голодна, ей нужно поесть. Просто голодна, и ничего больше. В остальном она счастлива: такой прекрасный денек за городом. Небо высокое, мир огромный.

Она замечает нескольких подростков — стоят и пялятся на музыкальный автомат, где каждый может записать свою собственную пластинку. Они теперь повсюду, именно в таких вот местах: «Запиши свою песню на пластинку! И подари кому хочешь. Жене, мужу, другу. Или просто самой себе».

Маленькое веселое воспоминание.

Она забавы ради заходит внутрь. И раз уж у нее есть монетки в кармане, начинает просто так потчевать ими автомат. Можно подобрать музыку для аккомпанемента, но она этого не делает. Просто нажимает на «запись» и поет.

Посмотри, мама, они испортили мою песню.

Выходит не очень здорово. Так себе. Ну и пусть.

Посмотри, мама, что они сделали с моей песней.

Слова плохо рифмуются с реальностью. Ведь сегодня такой замечательный день.

Она допевает до конца, ждет и наконец получает свою пластинку. И тут только вспоминает, что у нее назначена здесь, в парке, одна встреча.

Она спешит к условленному месту.

Ей надо встретиться с родственницей. Дальней. Седьмая вода на киселе. Есть одно местечко на другом краю земли.

Это была девочка, Эдди де Вир. Американка, которую через несколько лет нашли утонувшей в озере Буле, в Поселке — на другом краю земли.

Это произошло в Поселке у озера Буле. Смерть Эдди. Она лежала на дне озера. Волосы шевелились вокруг головы тяжелыми длинными прядями, словно щупальцы каракатиц, глаза и рот широко раскрыты. Он заметил ее со скалы Лоре, где стоял и смотрел на воду, он увидел неслышный крик, который вылетал из ее открытого рта. Посмотрел ей в глаза, они были пусты. Рыбы проплывали сквозь пустые глазницы и другие отверстия в ее теле. Но это позже, когда прошло время.

Эта картина так и осталась стоять у него перед глазами.

Что ее засосало, как в Бермудский треугольник?

Теперь она лежала там, и ее было не достать, на глубине в десятки метров, видная только ему, в этой мутной и темной воде.

Она, Эдвина де Вир, Эдди. Американка. Как ее называли в Поселке.

А он — Бенгт. В августе 1969, когда все это случилось, ему было тринадцать. Ей было девятнадцать, Эдди. Эдвине де Вир. Странно. Потом, когда он увидел ее имя в газетах, ему показалось, что речь вовсе не о ней.

«Я чужеземная пташка, Бенгт. Ты тоже?»

«Никто в мире не знает моей розы, кроме меня».

Так она говорила, странными фразами. Чужая здесь, в Поселке.

Она была американкой. И он, он любил ее.

Это произошло утром после той ночи, когда он совсем не спал. В предрассветных сумерках он бежал через лес и поле, по лугу мимо дома кузин, мимо двух полуразрушенных амбаров и красной сторожки, где жили его сестры Рита и Сольвейг. Он перепрыгнул три глубокие канавы и подошел к сараю, стоявшему на границе с землями Линдстрёмов.

Вошел в сарай. Сперва он увидел ноги. Они болтались в воздухе. Одни ноги, грязные серые ступни. Безжизненные. Это было тело Бьёрна, оно висело в воздухе. Кузен Бьёрн. Ему было всего девятнадцать, когда он наложил на себя руки.

Их было трое: Эдди, Бенку, Бьёрн. Теперь остался только он, Бенку, он один остался.

Итак: он стоял и кричал посреди буйной роскошной природы позднего лета, такой тихой, такой зеленой. Он кричал солнцу, которое только что скрылось за синей тучей. Нерешительно начался вялый тихий летний дождь. Кап-кап-кап, и ни ветерка. А Бенку все кричал. Кричал и кричал, но вдруг у него пропал голос.

Потом он еще долго оставался немым. По-настоящему немым: он-то и прежде был не больно болтлив, но тогда вообще замолк. Клиническая немота, согласно диагнозу; вызванная состоянием шока. Как последствие того, что случилось той ночью.

В то же самое время в Поселке не спал еще один ребенок. Она появлялась здесь и там в любое возможное и невозможное время — где угодно. Это была Дорис, дитя болот, Дорис Флинкенберг, в то время у нее не было настоящего дома, хотя ей было всего восемь или девять лет.

Дорис сказала, что слышала крик у сарая — на границе с землями Линдстрёмов.

— Словно резаный ягненок или вроде того, так только Бенку кричит, — объяснила она маме кузин на кухне кузин в доме кузин, где Дорис со временем, после смерти Бьёрна, сама станет дочерью, полноправной.

— Говорят — «поросенок», — поправила ее мама кузин. — Кричит как резанный поросенок.

— А я имела в виду ягненка, — возразила Дорис. — Потому что Бенку именно так кричит. Как ягненок, которого жалко. Как жертвенный агнец.

У Дорис Флинкенберг была особая манера говорить. Никогда нельзя было сказать — всерьез она или играет. А если играет, то в какую игру?

«Смерть одного — хлеб для другого», — вздохнула Дорис Флинкенберг на кухне кузин, блаженствуя оттого, что наконец-то и у нее появился свой дом, настоящий. «Смерть одного — хлеб для другого», только Дорис Флинкенберг могла сказать это так, чтобы прозвучало не цинично, а вроде почти нормально.

— Ну-ну, — все же пожурила Дорис мама кузин, — что ты такое говоришь?

Но в голосе ее прозвучала нежность, вроде как покой и облегчение. Потому что именно Дорис после смерти Бьёрна, дорогого сыночка, пришла в дом кузин и вернула маме кузин жизнь и надежду.