Минск 2200. Принцип подобия - Майя Треножникова

«Similia similibus currentur» [1].

Первый закон гомеопатии

Металлическая конструкция напоминала детскую книгу с объемными картинками-аппликациями; тот, кто придал подобную форму дыбе, обладал неплохой фантазией и чувством юмора. Железная «книга» могла раздвигаться, выпячивая тело прикованного узника под нужным углом, а могла и захлопнуться, раздавив мышцы и дробя кости. Последнего, впрочем, не требовалось.

С тех пор как Магниты стали не только охотниками, но и палачами и пыточных дел мастерами, любые приспособления устарели, словно дубина по сравнению с ядерной бомбой. Указ о «дополнительных полномочиях» обсуждался как в Совете, так и среди светской аристократии; полуофициальные (и желтые) газетенки верещали о «произволе» и «узаконенном садизме», но очередной рецидив захлопнул рты намертво. Надежнее — только суровой ниткой зашить.

Призывать непосредственно во время охоты — ненадежно, опасно и часто стоит жизни Магнитам, а их и так мало, — гласило официальное объяснение.

Вранье.

Целест пробормотал злое, как воронье карканье, слово.

Вр-ранье. Честный бой в том числе и безопаснее «отлова»… помимо того, что экономит драгоценные баллоны с нейтрасетью.

Но Цел ест не спорил, никто из них не спорил.

Гомеопатические дозы, помнил он, — о да, конечно, помнил. Магниты — армия ордена Гомеопатов, а мудрые твердили: подобное лечится подобным, и ваша сила — суть зло, обращенное на службу добра, а потому соблюдать осторожность — превыше всего.

Цел ест помнил.

Всегда. И даже теперь.

От нового прикосновения одержимый взвился на раскладной книге-дыбе, мышцы его натянулись, словно готовые лопнуть. Целест прищурился: холод действует? Ледяная корка проползла от мошонки узника к пупку, оседая розоватыми от крови и причудливо-прозрачными, похожими на опалы каплями на жестких лобковых волосах. Яички сморщились, почти втянулись в живот пленника, но боль это вряд ли уменьшило.

— Отвали, ублюдок! — прохрипел узник. В десятый или двадцатый раз в течение последнего часа. Целест вздохнул, оторвался от созерцания примороженных гениталий жертвы, хмуро окинул взглядом одержимого целиком: смуглый черноволосый парень, похожий на дикаря с какого-нибудь залитого солнцем и ядовитыми гадами острова; судя по гортанному акценту, и впрямь чужеземец.

Впору пожалеть, если не вспомнить, как этот тип потопил целый корабль… заставляя экипаж и пассажиров отрывать друг другу конечности и пробивать днище.

«Разумный» одержимый. Прежде Магниты были псами, что грызут глотки бешеным волкам, — теперь это более напоминало войну. И допрос. Иначе зачем приказ записывать каждое слово одержимого? Матерное — тоже.

Хотелось выбраться из провонявшей тухлой кровью, блевотиной и мочой пыточной — словно в насмешку из бойницы-окна на высоте двух человеческих ростов золотился ранний вечер, прохладный вечер последних дней августа — скоро его сменит осень, златогривая своевольная осень. Тесная каменная клетка — серые стены, низкая дверь и непропорционально высокие потолки, одновременно выстуженная и душная — наказание не только жертвам, но и палачам.

Волосы лезли в рот. Целест ненавидел келью, устрожение правил испытания; ненавидел все вокруг, в первую очередь — одержимого. Тот напрягся, за голени и запястья его надежно держала дыба с нейтрасетью, но попытку плюнуть палачу в лицо это не отменило. Целест машинально уклонился от сгустка слюны пополам с кровью, клочьями опаленной плоти и желчью. На каменный пол бряцнуло несколько выбитых зубов.

Сдаваться дикарь не собирался. И между прочим, иглы под ногтями не помешали ему сложить непристойный жест.

— П-поди сюды, красавчик… от-тымею, — причмокнул одержимый, словно объект его вожделения только что не отморозил ему все необходимые инструменты. Вместо ответа Целест запустил сгустком отравленных шипов, и хотя яд ожег паховые вены до тошнотворного бульканья вскипевшей крови, одержимый только призывно дернулся. Определенно не собирался отменять приглашения.

— По-моему, довольно, — вслух продекламировал Целест. Хотелось добавить многое — комментарии к постановлению Совета Гомеопатов: тот предписывал терзать несчастных до последнего, «дабы не допустить ошибки». Еще больше хотелось задрать свинцово-серую мантию Магнита, достать из карманов джинсов сигареты и всласть подымить, однако курить в смрадной келье Целест брезговал.

— Рони, твой клиент, — позвал он. — Сомнений нет, а? Я его уже наизнанку вывернул, а он все на мою красоту любуются… Сволочь. И надеюсь, ты тщательно записал все его ругательства — пусть Совет наслаждается.

Словно в подтверждение, одержимый хрипло захихикал. Целест сплюнул на пол:

— Задолбали дурацкими приказами.

— Не надо, Целест. Мудрым виднее. Иду, — отозвался Рони. Прежде узник не видел второго, а теперь, когда тот приблизился, — заорал, срываясь на подвывания; Целест демонстративно заткнул уши. Вот, казалось бы, чего бояться? Рони, он же Иероним — версия, которую услышать можно разве на официальных собраниях Магнитов; более безобидного на вид создания не сыщешь — невысокий, где-то по плечо долговязому Целесту, почти альбинос и похож на лабораторную крысу. Вернее, учитывая упитанное телосложение, — на лабораторную морскую свинку.

Но Целест понимал, почему одержимый завизжал. Целест был «воином» — их боялись, но в меру — так опасаются револьвера или обоюдоострого кинжала; Целест мог вызвать огонь или заморозить арктическим льдом, выстрелить шипами или оплавить кислотой. Не более того.

«Мистиков» недолюбливали даже высокопоставленные чиновники и аристократы. Как-то Рони с характерной отрешенной горечью заметил: «мистик»-Магнит отличается от одержимого только тем, что убить его — незаконно. Святых мало — каждому есть чего спрятать от эмпатов; редкий мазохист-фанатик исповедей настолько пустит в душу добровольно. Защита или нет — большинству неприятно.

Целест привык. Рони его напарник слишком давно. И друг… да, и друг тоже.

Еще Целесту любопытно. Сколько ни смотри — все равно любопытно.

Черты лица у Рони невыразительные, словно размазанный дождем акварельный рисунок, и выражение почти не меняется; стоит рядом — отрешенный, потерянный, как деревенский дурачок на столичном гулянье. А узник хрипит до кровавой пены, и молит… молится…

Жаль, Целест способен наблюдать лишь внешние проявления. Говорят, кто испил полную чашу кошмаров, насланных хорошим мистиком, почтет Ад за дом престарелых, а Сатану — за ворчливого старикашку с клюкой. Одержимый слабо подвывает, по уголкам рта ползет кровавая пена, а глаза закатились, как у эпилептика. Рони стоит рядом — маленький, неприметный человечек.

Всего-то минуты три. Максимум — пять; меньше, чем на сигарету требуется.