Соль земли - Георгий Марков

Весна запаздывала. Морозы держались стойко наперекор календарю. В марте по ночам ещё звонко лопался над озёрами и реками лёд. Метели бесновались без передышки по нескольку суток. В логах и на косогорах сугробы снега поднимались выше черёмуховых кустов. Казалось, что зиме не будет конца.

Но в середине апреля солнце прорвалось сквозь низкое свинцовое небо, и в Улуюлье наступила весна. Под снегом заколобродили неслышные ручьи, потом с яров и гор ринулись в таёжные речки потоки талых вод, лесистые заломы и каменистые перекаты огласились буйным шумом вешнего половодья. Неохватная ширь поднебесья покрылась живыми серыми пятнами: то двигались с просторов юга несметные стаи перелётных птиц. И хотя весна запаздывала, всё на улуюльской земле происходило так, как и год, и десять, и сто лет назад. Только люди не могли и не хотели повторять прожитого. Весна этого года не походила у них ни на какую другую, пережитую когда-либо раньше…

В окно громко постучали. Анастасия Фёдоровна встревоженно взглянула на Максима. Стук повторился. Звон стекла выразительно передал чьё-то нетерпение. Анастасия Фёдоровна быстро встала.

– Кто же это?

– Сиди, Настенька, я открою.

Максим поднялся из глубокого кресла и, направляясь к двери, посмотрел на часы, висевшие над письменным столом. Было два часа ночи.

Анастасия Фёдоровна проводила мужа взглядом. Шестой день Максим жил дома, и шестой день им не удавалось поговорить по-настоящему. С раннего утра до позднего вечера шли родственники, друзья, соседи…

На террасе послышался незнакомый голос, и вслед за Максимом в комнату вошёл человек в длинном глянцево-чёрном плаще. Плащ был мокрый, и струйки воды стекали на пол.

– Распишитесь за «молнию», Максим Матвеич, – проговорил почтальон, осторожно подавая телеграмму с красной наклейкой, обозначавшей, что доставить её надлежало в любое время дня и ночи.

Максим принял телеграмму и по-фронтовому на ладони расписался на отдельном продолговатом листочке.

– Благодарю вас, товарищ. – Он проводил почтальона и вернулся с нераспечатанной телеграммой.

Анастасия Фёдоровна стояла в такой позе, которая без слов говорила: «Ну скорей же! Не томи!»

Максим развернул телеграмму, прочитал вслух:

– «Областной комитет партии просит вас срочно прибыть Высокоярск по вопросу вашей дальнейшей работы. Выезд телеграфируйте. Секретарь обкома Ефремов».

– Да они что там? Столько лет человек воевал, не знал ни сна, ни отдыха, приехал к жене и детям, не успел ещё как следует выспаться – и опять куда-то! Нет, нет, это немыслимо! – Анастасия Фёдоровна взяла Максима за руку, прижала её к своему лицу и затихла.

Максим обнял жену, бережно усадил на диван, сел рядом.

За стеной свистел ветер. Упругие струйки дождя стучали в стекла высоких окон. Но как бы наперекор ненастью, стоявшему на дворе, где-то близко с задором горланили петухи.

– Ишь ведь как стараются! – сказала Анастасия Фёдоровна.

– Хороший, солнечный день чуют, Настенька, – вполголоса отозвался Максим.

И они опять замолчали, не решаясь говорить о том, что несла их жизни телеграмма, доставленная в глухой ночной час.

– Значит, едешь? – спросила наконец Анастасия Фёдоровна.

– Еду, Настенька.

– И когда?

– С первым поездом.

– Утром… – Она опустила голову.

Максим встал, расправил плечи, пригладил густые волосы. Надо бы как-то по-хорошему утешить жену, но нужных слов не находилось. Максим подумал о себе с острым неудовольствием: «Вояка! Разучился говорить с самым близким человеком».

Он прошёлся по комнате широкими медленными шагами.

– Это что-то очень важное, Настенька. Ефремов – человек чуткий. Он не позвал бы без крайней надобности.

– Чуткий? По-настоящему чуткий должен был и о твоей семье подумать.

– С государственной вышки виднее.

– Не оправдывай. Ты отвык от нас. Тебе лихо сидеть на одном месте…

Максим сдержался, чтобы не ответить резко, и, помолчав, подчёркнуто спокойно сказал:

– На войне, Настенька, я от многого отвык… А ставить свой покой превыше всего я никогда не привыкал.

Анастасия Фёдоровна вскочила.

– Что?..

– Ссориться не будем, Настенька.

– Нет, будем! Будем, если ты думаешь, что мы жили тут в своё удовольствие!

– Можно послать Ефремову телеграмму, попросить отсрочку дня на три.

Она поняла, что он делает ей уступку, и с горячностью сказала:

– Ни в коем случае!

Анастасия Фёдоровна подошла к шкафу с книгами и принялась что-то искать.

Она стояла к Максиму вполоборота, и он видел её высокий лоб, прямой нос, плотно сомкнутые губы, придававшие её лицу энергичное, волевое выражение, и мягко очерченный тенью от лампы точёный подбородок. Именно такой – строгой и до бесконечности нежной – виделась Максиму она в долгие фронтовые годы.

– Нашла! – сказала Анастасия Фёдоровна, вытаскивая из большой книги потёртый листок бумаги. – Возьми и прочитай вслух.

Максим бережно принял из её рук листок ученической тетради, не узнав вначале своего почерка.

– Читай!

– «Настенька! Всё получилось очень глупо, и эту глупость мы должны поделить с тобой поровну. Ты не поняла меня, а я не хотел понять тебя. Ты уехала… И вот теперь, когда тебя нет, я вижу, что, где бы ты ни была, куда бы ни уносила ты свою гордую душу, всё равно ты вернёшься, и мы будем вместе. В нашем тяготении друг к другу есть что-то необоримое. Маленькие таёжные ручейки, сливаясь воедино, умножают свои силы. Так и мы с тобой. Кто бы ни вставал на нашем пути, какие бы преграды ни воздвигались перед нами – всё рухнет от силы нашей любви. В жизни так много больших, настоящих дел, что, ей-богу, не время размениваться на мелкие чувствишки. Максим».

Анастасия Фёдоровна и Максим посмотрели друг другу в глаза вначале строго, как бы говоря: «Вот какие мы были!» – потом с нежностью. Эта короткая записка, свидетель их юности, растворила горький осадок.

– Ты помнишь, когда это было написано? – спросила Анастасия Фёдоровна.

– Ещё бы не помнить! Мы поссорились тогда с тобой из-за какого-то пустяка и чуть-чуть не испортили себе всю жизнь.

– Это было, Максим, пятнадцать лет тому назад.