Башмаки на флагах. Том 1. Бригитт - Борис Конофальский

Он и вспомнить не мог, как снимал доспех, но доспеха на нём не было, а он лежал на перине, в уютной телеге с большими бортами, как в колыбели, и под шубами. Лежал и слышал, как совсем рядом лошадь хрустит овсом, и кто-то недалеко рубит дрова. Кто-то разговаривает невдалеке, кто-то скребёт чан песком. И ещё пахнет сыростью, и дымом костра, и горелым луком, и холодной рекой. Эти запахи возвращали его в молодость, так пахло тогда… Давным-давно. Лежать бы так и лежать, не вылезать из-под шуб и перин, но ему было нужно. Нужно. Ему всегда было что-то нужно, и сейчас ему просто необходимо было знать, чем всё закончилось и что он проспал.

Кавалер откинул шубу. А рука-то слабая, силы в ней нет совсем. Сел. Огляделся. Кругом лагерь, что ж ещё. Кругом его солдаты, он узнал их сразу. Кругом его земля, его река, её сразу узнал, узнал и заставу на холме, которую построил сержант Жанзуан. Всё вокруг его. Серый холодный день, дождь со снегом едва-едва идёт, кругом обычная грязь. Света мало из-за низких туч. Скоро Рождество. Темное время.

— Кавалер проснулся! — звонко кричит кто-то.

Его заметили. Волков оборачивается на крик, это один из сержантов Рене. Сержант пучком соломы чистит бока хорошему коню неподалёку. Видно, взял в трофеях. Это хороший сержант, Волков его помнит. Сержант радостно ему кланяется. Он машет сержанту: «Не кричи, дурак!» Но уже поздно.

— Кавалер проснулся! — кричит кто-то дальше и ещё громче.

Тут же из-за кустов, как будто там и ждал, звякая мечом о поножи, выходит Брюнхвальд. Он не улыбается, он вообще редко улыбается или смеётся. Сейчас он важен, идёт к кавалеру, на лице печать торжественности. Видно, собирается делать доклад. Нет, доклад будет после, теперь Карл Брюнхвальд подходит к телеге и говорит негромко:

— Друг мой, как вы себя чувствуете?

Волкову, может, и хотелось бы пожаловаться, что, мол, слаб, что в голове ясности нет, что рубаха грязна, он её дня три или четыре не снимал, но разве он себе такое позволит:

— Достаточно хорошо для дела, — отвечает он.

— А нога ваша, не докучает?

Нога? Он даже позабыл про неё:

— Нога не докучает, и силы, кажется, возвращаются, вы лучше скажите, Карл, как неприятель? Где он?

— В ваших землях никакого неприятеля больше нет, — сообщает Брюнхвальд. Теперь он и улыбается, и важен одновременно. — Горцы биты, биты так, что немногие смогли уйти к себе, добравшись до лодок. Во владениях ваших горцы есть лишь пленные, скорбные болезнями и ранами и о милости не просящие. Мы взяли весь их обоз, лодки, что были у берега. Много оружия, арбалетов, доспехов, они всё бросали, когда кидались в реку.

К телеге подбежал младший из Брюнхвальдов. Он в разговор старших не влезает, но видно, что рад он видеть рыцаря бодрствующим.

— Впрочем, делами вам докучать не буду, вы бледны ещё, друг мой, — говорит Карл Брюнхвальд. — Вам нужен хороший обед.

— Обед, а разве сейчас не утро? — Волков кутается в шубу и смотрит на небо, с которого ему на лицо падают мокрые снежинки.

— Нет, кавалер, — говорит Максимилиан, — не утро, уже скоро день к вечеру пойдёт. Сейчас распоряжусь вам обед подать. Теплая вода есть. Мыться будете?

— Кончено будет, — за Волкова говорит старший Брюнхвальд, — распорядитесь, Максимилиан, и найдите монаха, чтобы тот проверил здоровье кавалера.

— И сапоги, — напоминает Волков, пока мальчишка не убежал. — И бельё чистое.

— Сейчас всё будет исполнено, — обещает юноша и убегает.

Волков и Брюнхвальд смотрят ему вслед.

— Ваш сын почти вырос, Карл, — говорит кавалер.

— Я рад, что он рос у вас в учении, — отвечал ротмистр.

Кавалер спускает ноги с телеги:

— Значит, мы их побили?

— Побили, кавалер.

— Крепко?

— Крепче быть не может, из тех, кто сюда пришёл, и трети уйти не пришлось. А из тех, кто ушёл, так многие ещё и в реке потонули.

— Расскажите, как дело было.

— Как вы и велели, когда они только повернули, я приказал всем нашим строиться сначала в баталию на склоне, думал, они перестроятся и опять колонной на нас пойдут, но они стали уходить за холм, а пушки их ещё побили. Признаться, мы попадали и попадали. И я приказал Рохе идти за ними.

— Рохе? — удивился Волков. — А отчего же вы не велели кавалерам на вражеский арьергард навалиться?

Тут Брюнхвальд вдруг замолчал, чем удивил Волкова немало.

— Что же с кавалерами было, ротмистр? — спросил он, видя, что Брюнхвальд молчит.

— Кавалеры к тому времени пребывали в полной расстроенности, совсем растеряли строй, — ответил ротмистр.

Тут как раз пришёл Максимилиан с двумя солдатами, они несли воду, сапоги и одежду. Волков скинул несвежую рубаху, стал мыться, вытираться, он больше ни о чём не спрашивал у Брюнхвальда. А тот, видно, не собирался оправдываться за других, тоже молчал и ждал, пока кавалер закончит туалет.

Свежая рубаха, стёганка, кольчугу и берет надевать не стал, надел простой солдатский подшлемник с тесёмками, было холодно. Сапоги, перчатки, меч. Он, хоть и был слаб, да кто о том знает, с виду он был как всегда бодр и строг.

— Максимилиан, распорядитесь об обеде.

— Уже, кавалер, но повара вам обед ещё готовить не начали, придётся подождать.

— Ждать некогда, у солдат обед готов? Бобы остались, горох, сало?

— Пообедали уже, но что-нибудь найдём.

— Побыстрее.

Волков поворачивается к Брюнхвальду:

— Надеюсь, Гренер жив и здравствует?

— Здравствует, здравствует, — заверил его Брюнхвальд.

Но тон у Брюнхвальда был уже другой.

— Максимилиан, Гренера ко мне. Немедля.

Солдаты из роты Брюнхвальда уже ставили его шатёр, искали мебель по обозу, но ему не терпелось. Он был голоден, но голод он перетерпел бы. Он надеялся, что, поев, он быстрее избавится от слабости, которая его раздражала. Ему уже несли бобы в хлебной подливе, толчёное сало с чесноком и свежим хлебом, сухофрукты, два вида сыра и вино. Всё ставили прямо на бочку из-под пороха. Кавалер сел есть, во время обеда со всех концов лагеря собирались офицеры и молодые люди из его выезда. Все спешили к нему, чтобы поздравить его с победой. Тут был и капитан фон Финк, и Рене, и Бертье.

Они кланялись, поздравляли его, останавливались неподалёку, переговаривались. Он отвечал им всем и улыбками, и поднятием кубка. Только Роха, болван, допрыгал до него на своей деревяшке и полез обниматься: