Клара и тень - Хосе Карлос Сомоса

Ласаро Сомосе

С красоты начинается ужас.

Рильке

Девочка-подросток на подиуме обнажена. На уровне нашего взгляда гладкий живот и темный эллипс пупка. Голова склонена набок, глаза опущены, одна рука прикрывает лобок, другая на бедре, колени сведены вместе и чуть согнуты. Она окрашена охрой и сиеной натуральной. Тени из сиены жженой подчеркивают грудь и обводят линию щиколоток и щелку. Мы не должны бы говорить «щелку», поскольку речь идет о произведении искусства, но при взгляде на это ничего другого в голову не приходит. Крохотная вертикальная впадина, лишенная даже следа волос. Мы обходим подиум и рассматриваем фигуру со спины. На смуглых ягодицах играют блики света. Если отойти назад, сложение ее кажется более невинным. Небольшие белые цветы ковром покрывают ей волосы. У ее ног тоже цветы — лужица молока. Даже на расстоянии ощущается этот странный, идущий от нее запах, будто пахнет благоухающим от дождя лесом. Рядом с заградительным шнуром — табличка с названием на трех языках: «Падение цветов».

Состояние транса, в которое погружена публика, прерывают мелодичные ноты громкоговорителя: музей закрывается. Женский голос сообщает об этом по-немецки, потом по-английски и по-французски. Как правило, все понимают или по крайней мере догадываются, о чем речь. Преподавательница престижного венского колледжа собирает своих овечек в школьной форме и пересчитывает, чтобы проверить, все ли на месте. Она привела детей на выставку, несмотря на то что тут обнаженные тела. Это не важно, тела — произведения искусства. Для японцев главное, что им не разрешили фотографировать, поэтому на выходе они не улыбаются. Впрочем, они довольно скоро утешаются, найдя каталоги с цветными фотографиями по пятьдесят евро. Красивый венский сувенир.

Десять минут спустя в уже опустевшем зале происходит нечто неожиданное. Появляются несколько мужчин с бэджами на отворотах пиджаков. Один приближается к подиуму с девочкой-подростком и громко говорит:

— Аннек.

Ничего не происходит.

— Аннек, — повторяет он.

Дрожь ресниц, поворот шеи, открывается рот, тело содрогается, зарождающаяся грудь колышется дыханием.

— Сама можешь спуститься?

Она кивает, но слегка колеблется. Мужчина протягивает ей руку.

Наконец девочка сходит с подиума, взметая ногой рой лепестков.

Аннек Холлех открыла краник первого из флаконов, подсоединенных к металлическому хромированному душу, и вода сделалась зеленой. Потом она открыла второй краник и растерлась красной водой. Потом встала под синий и фиолетовый водопад. Каждая жидкость удаляла только один из четырех въевшихся в ее тело составов: красок, масел, лаков для волос, духов. Флаконы были пронумерованы и окрашивали воду в разные цвета, чтобы она не запуталась. Первыми под дробь капель с нее сошли краска и лаки. Труднее всего было смыть запах влажной земли. Кабинка наполнилась паром, и ее тело исчезло за завесой жидкой радуги. В зале еще двадцать кабинок, в каждой растушеванный силуэт. Слышалось гудение душей.

Через десять минут, завернувшись в полотенца, в облаке пара, она босиком прошла в раздевалку, вытерлась, причесалась, смазала все тело увлажняющим, а потом защитным кремом, помогая себе губкой на длинной ручке, чтобы достать до спины, и спрятала безбровое лицо под двумя слоями косметики. Потом_ открыла свой шкафчик, сняла с вешалки одежду. Всё — совсем новое, недавно купленное в магазинах Юденгассе, Кольмаркта, в Хаас Хаус и на роскошной улице Кернтнер. Ей нравилось покупать одежду и аксессуары в городах, где она выставлялась. Кроме этого, за семь недель в Вене она купила фарфор и стекло фабрики «Аугартен», конфеты «Демель» для матери и небольшие украшения для своей подруги Эммы ван Снелль, которая тоже была картиной, но выставлялась в Амстердаме.

В ту среду, 21 июня 2006 года, Аннек пришла в музей в розоватой блузке, жилете-милитари и просторных брюках с множеством карманов. Она достала все эти вещи из шкафчика и оделась. Нижнее белье она не носила — это не рекомендуется, если ты должен выставляться полностью нагим (остаются следы). Она сунула ноги в мягкие туфли в форме двух медвежат, застегнула черный браслет часов с узким циферблатом и взяла сумку.

На соседнем кресле в зале маркировки сидела Салли, картина с подиума номер восемь. На ней были малиновая блузка без рукавов и джинсы. Они поздоровались, и Салли сказала:

— Хоффманн считает, что с меня сходит пурпур, а это равнозначно потере оттенков желтого на картине Ван Гога. Он хочет попробовать более насыщенный цвет, но в отделе ухода считают, что это может испортить мне кожу. Как тебе, а? Всегда один и тот же спор: одни хотят творить из тебя картину, другие тебя оберегают.

— Так и есть, — согласилась Аннек.

Подошел служащий с двумя коробками этикеток. Салли открыла свою коробку и взяла этикетку.

— Как я мечтаю о кровати! — призналась она. — Не думаю, что быстро засну, но я бы лежала, глядела в потолок и наслаждалась тем, что лежу. А ты?

— Мне сначала надо позвонить матери. Я ей каждую неделю звоню.

— Где она сейчас? Она же много ездит, да?

— Да. На Борнео, фотографирует обезьян. — Аннек нацепила одну из этикеток на шею и защелкнула застежку. — Иногда присылает мне по мейлу фото обезьяньей парочки.

— Что, серьезно?

— Серьезно. Не знаю, может, пытается намекнуть, что мне пора замуж.

Салли сдержанно фыркнула, обнажив замечательные белые зубы.

— По крайней мере тебе она хоть что-то присылает. Мой нью-йоркский папа не может мне отсканить даже фото парочки хот-догов. Ему никогда не нравилось, что его дочь стала ценной картиной.

Молчание. Аннек застегнула последнюю этикетку на щиколотке. На ее шее, на правом запястье и на правой щиколотке красовались три ярко-желтых картонных прямоугольника восемь на четыре сантиметра на черных шнурках. Салли тоже прицепила свои. В зеркале они видели, как уходят первые картины: Лаура, Кейси, Давид, Эстефания, Селия. Парад атлетических фигур с бирками.

— У меня опять пропали месячные, — равнодушно заметила Аннек. — То появляются, то пропадают, еще с Гамбурга.

Салли посмотрела на нее:

— Это не страшно, у нас у всех так. Лена говорит, что ее менструации похожи на зонтик: находятся и теряются, снова находятся и снова теряются. Еще одно следствие того, что ты картина, ты же знаешь.

— Да, знаю, — согласилась Аннек, не сводя глаз с зеркала, и заключила: — Да мне и лучше без них.

— Слушай, ты что-нибудь планируешь на следующий понедельник?

Вопрос ее заинтриговал. На день закрытия музея она никогда не планировала ничего, кроме обычной беготни по магазинам с безлимитной кредитной карточкой. Все остальное — одинокие прогулки по Хофбургу, Шонбрунну, Бельведеру (на самом деле не такие уж и одинокие, потому что с ней были телохранители), посещение Музея истории искусства или собора Святого Стефана, даже балеты и спектакли июньского Венского фестиваля — все это наводило на нее скуку и пресыщало до тошноты. Аннек спрашивала себя, что делать такой картине, как она, в этом городе, где повсюду искусство. Ей очень хотелось продолжить турне за пределами Европы. Фонд обещал, что на следующий, 2007 год они поедут в Америку и в Австралию. Может, там найдутся настоящие развлечения.