Христиане и мавры - Даниэль Пеннак

I would prefer not to[1].

Герман Мелвилл «Писец Бартлби»

– Я хочу моего папу.

Малыш влетел к нам в спальню, встал в ногах кровати и заявил:

– Я хочу моего папу.

Летнее утро. Конец июня. Половина седьмого или без четверти, где-то так. Во всяком случае, еще не было семи. Бельвиль[2]только начал просыпаться, еще не было слышно бодрящего грохота мусорных бачков, Господин Малоссен, свежеродившийся младенец племени, еще сопел себе в две дырочки в своей люльке, подвешенной над родительской кроватью, и Джулиус Превосходный пока еще не стучал в нетерпении хвостом по полу, напоминая тем самым о размерах своего мочевого пузыря. В общем, семь еще не пробило.

– Я хочу моего папу.

Я постарался продрать глаза и наконец в полумраке разглядел Малыша. Ростом он был не выше дверной ручки, но мне пришлось признать, что, сколько бы там ему ни было лет, он все-таки вырос, незаметно для окружающих. Месье только что открыл для себя юмор и решил поставить меня в известность. Месье изволил пошутить. Он указал на новоприбывшего в люльке у меня над головой и с хитрым видом уточнил:

– Я тоже хочу моего папу.

(Большой мальчик захотел поиграть в дурачка, что ж, ладно.) Я ответил:

– Ладно, будет тебе твой папа, а пока спускайся накрывать на стол, я иду.

И остался лежать в постели. Посмаковать последние минуты покоя перед тем, как раздадутся первые аккорды семейного ора, – это единственное удовольствие, в котором я никогда себе не отказывал.

Когда я спустился, внизу уже ждал накрытый стол, горячий шоколад, тосты, апельсиновый сок, поля просыпанных на скатерть мюслей, словом, понеслось, фабрика работала вовсю. Впереди у всех был долгий день. Через пару минут Клара поведет Верден, Это-Ангела и Господина Малоссена в ясли на улицу де Буа, где она подыскала себе работу, Жереми и Малыш побегут в школу, а Тереза, убрав со стола, отправится давать астрологические консультации вислоухим бельвильцам. (Мальро был прав: двадцать первый век будет духовным; безработица этому весьма способствует.) Через пару минут наша лавочка опустеет. Я спокойно смотрел, как поднимается пена в моей турке, и с легким нетерпением ожидал того благословенного момента, когда наконец останусь один, как вдруг голос Терезы словно током пронзил меня.

– Ты что не пьешь свой шоколад, Малыш? Так ведь и опоздать недолго!

Малыш сидел прямо, неподвижно, в душистом облаке остывающего в его чашке шоколада. К тостам он даже не притронулся.

– Я хочу моего папу.

* * *

Пропустим этот день. Оставим за кадром часы работы, когда все мы были заняты делами, в том числе и я, в издательстве «Тальон» – заключив в скобки забвения семейные неурядицы: мы же профессионалы! – до самого вечера, когда за ужином перед нами вновь каменным изваянием предстал Малыш, застывший над тарелкой супа.

– Я хочу моего папу!

– Он и в столовке ничего не ел, – объявил Жереми.

Новость вызвала целый ряд комментариев, где каждый добросовестно озвучил свою партию. Тереза поспешила высказать то, в чем она, как всегда, уже давно была уверена, полагая «совершенно естественным», что после рождения Господина Малоссена у Малыша появился «синдром брошенности» и он стал искать «идентификационной зацепки», отчего и воспоследовал этот «совершенно законный» запрос «собственного биологического отца».

– Глупости, – отрезал Жереми. – Биологический отец, не смешите меня!

Это был первый аргумент пламенной тирады, в которой Жереми (правильно ли я его понял?) вознамерился открыть всем, что отец – это просто гипотеза, без которой можно спокойно обойтись, и что в любом варианте, если наша общая мать приняла решение устранять наших производителей в самую минуту появления на свет каждого из нас, она так поступала, прекрасно сознавая, что делает, «у нее, у нашей мамы, были на то свои причины», которые не могли быть иначе как положительными, принимая во внимание, что у нашей мамы «не само так вышло», она «отлично знала, на что идет, это же мама!».

– Скажешь, мама не знает, что делает? Так, Тереза? Так? Так? Ну же, скажи, так, по-твоему? Мама не знает, что делает?

Воцарилась оглушающая тишина, в недрах которой я расслышал голос Клары, шепчущей на ухо Малышу:

– Но это же Бенжамен, наш папа. Бенжамен, и еще Амар. И Тео тоже. Ну же, давай, кушай свой суп, Малыш.

– Я предпочел бы моего папу, – ответил Малыш, не притрагиваясь к тарелке.

Это условное наклонение преследовало меня всю ночь.

Я предпочел бы.

Да, Малыш так и сказал: «Я предпочел бы моего папу».

Я и не знал, что от наклонения глагола у вас может застыть кровь в жилах. Оказалось, может. По какой-то необъяснимой для меня причине это условное наклонение загнало мой ночной покой в склеп страха. (Жалкая метафора, знаю, но я был не в состоянии найти ничего более сносного.) У меня даже не было сил перевернуться на другой бок. И не было возможности открыться Жюли, так как Жюли была далеко. Ушла, моя Жюли, отправилась в очередной крестовый поход за правдой сразу же после рождения Господина Малоссена. Да-да, едва оправившись от родов, Жюли вбила себе в голову собрать под знамена своей львиной гривы всех журналистов, оказавшихся на улице начиная с января этого года вследствие опустошающего марша либерального реализма, уничтожавшего людские ресурсы французской прессы. Жюли замыслила, не больше и не меньше, как создание газеты, в которой не будет места ни рекламе, ни иерархии, ни информационным агентствам «и прочим предрассудкам». (Именно так!) «На это, конечно, понадобится некоторое время, Бенжамен, но не беспокойся, я вернусь, не забывай, что ты мой любимый авианосец, моя родная посадочная площадка; баюкай нашего Господина Малоссена и смотри, не пропускай время кормления». Жюли осталась какой и была, а я остался один на один с условным наклонением.

Малыш настойчиво потчевал меня этим блюдом и на следующий день, опять не притрагиваясь к своим жареным хлебцам:

– Я предпочел бы моего папу.

Он начал второй день своего поста.

* * *

Не где-нибудь, а в издательстве «Тальон» постиг я причину своей аллергии на условное наклонение, да так внезапно, что чуть со стула не упал.

Я как раз пытался убедить одного автора внести кое-какие исправления в его рукопись, которая не вполне устраивала Королеву Забо, мою преподобную патронессу («…Сущие пустяки, Малоссен, ему нужно только переделать начало, слегка подчистить весь текст – слишком много воды, – потом придумать другую концовку, придать полноты и женственности женским образам, а главное – переменить тон всего повествования, у него все слишком плоско, нам нужен оригинальный текст, неповторимый авторский почерк, вот что! Я хочу слышать его голос!»), когда этот самый автор возьми да и ответь мне, как нельзя более вежливо: