Большая игра - Борис Сапожников

Лондиниум – старинный город, основанный еще римлянами на берегу реки Темзы. В те незапамятные времена он был самой глухой провинцией, некой Тмутараканью, куда посылали за смертью в порыве гнева своих недругов не сдержанные на язык плебеи, а быть может, и патриции. Кто же знает, каковы они были – те патриции? Вполне возможно, не изъяснялись высоким штилем, как в тех письменных источниках, что дошли до наших дней. Бог весть какими увидят нас потомки лет через полтысячи. И я был уверен, что, глядя на арену гладиаторских боев, они вовсе не изрекали ничего высокопарного, а орали и галдели, подобно громадной стае чаек, вьющейся над свалкой.

Я не любил Лондиниума, как, впрочем, и всего, что так или иначе связано с Британией и всем британским. Особенно же меня раздражал здешний язык. Даже немецкое «гавканье» куда приятнее на слух, нежели местная речь. В каждом немецком слове слышится стальной отзвук мощных боевых машин, готовых смести все живое с поля боя, лязг доспехов германской тяжелой кавалерии, которая немногим уступает этим самым машинам. У англичан же вечно словно каша во рту. Порой разбирать их бормотание весьма не просто, особенно когда твой собеседник пьян в доску или уже успел сделать хорошую затяжку опиума. И ведь именно с такой публикой мне – графу Остерману-Толстому, сыну героя Революционных войн, чей Егерский корпус штурмовал в составе Коалиционной армии Лютецию Парижскую, – приходилось общаться чаще всего. Конечно, в то время, когда я не развлекал почтеннейшую публику смертельными боями на арене цирка. А с кем еще прикажете общаться лишенному чести, хотя и оставшемуся при ничего не значащем титуле дворянину?

Много лет, после того как меня публично ошельмовали и сломали шпагу над моею буйной головой (предварительно сорвав эполеты, все полученные за несколько лет службы и Крымскую кампанию награды, а после и сам мундир), я кочевал по дорогам Европы вместе с группой таких же изгнанников, чьим ремеслом была война. И только война. Теперь же им стало банальное убийство – да еще и на потребу публике, прикрытое, словно фиговым листочком, словом «игроки».

Теперь нас – гладиаторов – принято было именовать игроками. Как будто от этого менялся смысл нашего кровавого и жестокого дела. Мы развлекали почтеннейшую публику, собирающуюся поглазеть на чужую смерть и чужие страдания на аренах древних цирков, оставшихся еще со времен Римской империи. Или же на специально наспех сколоченных трибунах, возведенных прямо на центральных площадях небольших городов. А для тех, кто попроще, так и вовсе на расчищенных площадках, окруженных вопящей и распаляющейся от крови толпой.

В этот раз судьба занесла нашу команду в столицу Британии – в тот самый Лондиниум. Нас пригласили на Большие игры по случаю сороковых именин возлюбленного королевой и, как следствие, всей Британией принца Альберта. Принца Саксен-Кобург-Готского я ненавидел всей душой, и именно из-за последней трети его длинной фамилии. Ведь именно из-за нее консорт[1]Британии был великим магистром Готских рыцарей, которых я очень хорошо помнил по Арабату. Правда, сам он в Крыму так и не появился, хотя его портреты мы находили в захваченных шатрах новоявленных крестоносцев после страшного боя под Инкерманом.

Эти бессвязные мысли медленно текли в моей голове, пока мы на катере поднимались вверх по Темзе. Я стоял, опершись ногой на фальшборт, глядел на проплывающий мимо громадный город. Да, теперь Лондиниум нельзя назвать глухой провинцией. Пускай он и расположен за много верст от признанного центра Европы – Лютеции Парижской, однако уже давно предъявляет свои права на ее место. И не без оснований.

Достаточно только поглядеть на него, раскинувшегося по карте громадным спрутом, протянувшим вдоль Темзы по обоим ее берегам свои щупальца. Вытянувшего вверх закопченные трубы заводов, кующих промышленную мощь Британской империи. Он разделен на несколько крупных районов, называющихся боро, соединенных линиями метрополитена, поезда которого никогда не останавливаются. Даже под рекой проложены сырые тоннели, которые машинисты стараются проскочить как можно скорее, ведь обрушения в них еще не так давно были едва ли не обыденным явлением.

– Не стоит так глазеть на их город, – я и не заметил, как ко мне подошел Корень. Впрочем, он ходил почти бесшумно – сказалась пластунская выучка. Я обернулся к нему, но он ответил прежде, чем я успел спросить, почему это мне, собственно говоря, и не поглядеть на Лондиниум так, как мне хочется. Была у него такая скверная и крайне раздражающая привычка.

– Ты волком глядишь, – сказал он, – будто ненавидишь весь этот город и каждого, живущего в нем.

– А что, если так оно и есть?

– Местным этого показывать не стоит.

Корень указал мундштуком своей неизменной трубки на сына хозяина катера – совсем еще мальчишку, крепко держащего румпель. Он кидал на меня совсем недружелюбные взгляды. Сказать по чести, мне было на это наплевать. Даже если задираться начнет – тем лучше, будет на ком зло сорвать. Его папаши, иногда выглядывающего из кочегарки, я ничуть не опасался. Мне не нравилось находиться в самом сердце ненавистного врага всего русского. Быть может, лондиниумские обыватели и не были мне врагами, как и большая часть населения Британии, однако их страна – другое дело. Не было у России врага более коварного, подлого, а главное – последовательного, нежели Британия.

– Нам перед ними еще драться, – заметил Корень, начиная аккуратно набивать трубку.

– Уж точно не перед ними, – покачал головой я. – Выступать мы будем вон там, – указал я на монументальную громадину Лондиниумского Колизея.

Его было видно почти из любой точки города – даже лес труб промышленных районов не загораживал этот памятник истинно британскому тщеславию. Здешний Колизей почти в полтора раза превосходил знаменитый римский, но все равно Олимпийские игры проходили только там. Это было главным условием барона де Кубертена, возродившего их в современном виде и ставшего первым и пока еще бессменным председателем Олимпийского комитета.

– Туда обывателей не допустят, – объяснил я. – Даже худшие места достанутся зажиточным купцам или армейским офицерам.

– А этим где развлекаться? – удивился Корень.

– Слушать в здешних кабаках – они пабами называются – трансляции по радио. Да и по всему городу откроют арены поменьше, но там будут сражаться игроки не нашего уровня.

– Вон как ты заговорил, – рассмеялся Корень. – Прямо прет от тебя господской спесью. Забыл, поди, как мы начинали и где.

– Не забыл, – ответил я. – Совсем не забыл.

Выгородка из веревок, едва сдерживающая орущую толпу, и неизменная грязь под ногами. Очень быстро земля становится грязью во время схваток игроков – даже в самые жаркие дни засушливого лета. Она легко напивается кровью, становясь жирной, будто чернозем, и липнет к одежде и коже так, что кажется, ее и не отмыть никогда.