Игнатий Лойола - Анна Ветлугина

— Полагаю, склонить его к этой мысли лучше всего получится у вас, отец Иероним. Попробуйте поговорить с ним.

— Вы думаете, Поланко, сие имеет смысл? Он опять ускользнёт от меня. Скажет, что у него сегодня видения, или будет охвачен очередным приступом скромности. Может, у отца Луиса выйдет?

— Я бы попробовал, но меня посылают в Испанию. Тогда но возвращении? Только ведь можем не успеть...

Этот разговор происходил под сводами римской обители Общества Иисуса весной 1551 года. В прошлом году новый орден отметил первый маленький юбилей — десять лет. Иезуитов насчитывалось уже несколько сотен. Под девизом «Ad majorem Dei gloriam» («К вящей славе Божией») они проникли и самые отдалённые земли, вплоть до Индии и Нового Света. Организовывали школы для бедных, работали в больницах, попутно борясь против ереси, охватившей Европу. Даже не верилось, что такую большую и слаженную организацию создал всего один человек...

Именно за ним — генеральным настоятелем ордена, сокращённо генералом — охотились эти три священника. Они давно хотели написать о его жизни. Члены ордена нуждались в примере для подражания. Но отец Игнатий — так звали настоятеля — постоянно нарушал планы своих рьяных последователей.

Уже не один раз он отказывал им, ссылаясь то на жару, то на свои экстатические видения, то на здоровье папы римского. Сегодня они снова решили взяться за дело. После долгих споров в настоятельскую келью отправился священник по имени Иероним Надаль.

Он остановился перед дверью, не решаясь постучать. Прислушался. Внутри шаркали торопливые неровные шаги. Отец Игнатий сильно хромал, но всегда ходил очень быстро. Сейчас он, видимо, размышлял, по обыкновению меряя пространство комнаты.

Надаль протянул руку, собираясь постучать, но не успел. Дверь резко распахнулась.

— Laudetur Jesus Christus! — смущённо пробормотал Надаль, будто застигнутый на месте преступления.

— Слава вовеки... — рассеянно ответил настоятель, делая рукой приглашающий жест. — Иеронимус! Сейчас я побывал выше неба!

Словно показывая, как это было, он вытянулся во весь свой небольшой рост.

— Как трактовать ваши слова, отче? Видения опять посетили вас? — с благоговением произнёс Надаль. Отец Игнатий бросил на него быстрый взгляд. Засопел и спросил: хорошо ли пели на утренней мессе, а кроме того, выздоровела ли больная лошадь? Ответив на все эти неинтересные вопросы, Надаль счёл возможным завести разговор о книге. Книге-руководстве для ныне живущих братьев. Книге-завещании для тех, кто придёт. Книге...

— И сколько ты собираешься писать эту свою книгу? — поинтересовался настоятель.

Иероним растерялся:

— Как получится.

— А точнее?

— Думаю, несколько месяцев, отец.

— Ты точно знаешь, что проживёшь столько? — с весёлым интересом спросил отец Игнатий, совершенно смутив Надаля.

Нерешительно тот начал:

Но... братья желают узнать о вашем опыте...

Пускай отслужат мессу об исполнении своего желания.

— А вы... — Надаль уже понимал: разговор не удался, но ещё надеялся на что-то, — вы ведь...

— Мне некогда, если честно, — признался настоятель и добавил неожиданно мягко: — Вы правда отслужите мессу, потом расскажете, не изменились ли ваши желания.

Нужно было идти, но Иероним Надаль всё топтался в настоятельской келье.

— Отец Игнатий... а когда вы впервые почувствовали в себе призвание?

Настоятель развернул его лицом к двери и сказал беззлобно, но властно:

— Иди, Надаль.

И уже вслед уходящему глухо проронил:

— Весной... весной это было.

Стояло чудесное майское утро 1521 года. Солнце, ещё не накопившее летней убийственной силы, ласково поглаживало улочки Памплоны. Сочно кустилась не выжженная зноем зелень, свистели птицы. По узорчатому балкону богатого особняка, выстроенного в модном стиле платереско, медленно шла серая кошка. Дойдя до конца балкона, где мелкое скульптурное украшение резко переходило в мавританский орнамент, она остановилась и начала брезгливо обнюхивать архитектурные излишества. Потом фыркнула, лениво стекла с балконной ограды и исчезла в недрах особняка.

Две дамы, наблюдавшие за ней с балкона дома напротив, вздохнули и вернулись к своим сплетням.

— А я тебе говорю, эта так называемая девственница уже полгода, как беременна! — возмущённо покачивая головой, говорила одна из них. — В Италии уже давно бы все знали, а у нас наденут вердугос с баскиньей — и не видать ничего!

Вторая усмехнулась:

— Так эти ж обручи для того и придуманы! Ещё Хуана Португальская ими брюхатость свою скрывала.

— Вот-вот. А говорится, будто для скромности, чтобы искушений не было! — И дама огладила свой вердугос, превращавший её фигуру в конус, ничем не напоминавший очертания женского тела. Другая томно обмахнулась веером и промокнула лоб платком.

Подруги осторожно опустились в кресла. Несмотря на утреннюю свежесть, обе вспотели. Учитывая огромное количество громоздких одежд, которые они носили, это было не удивительно. Все знатные дамы Испании втайне завидовали не только итальянкам с их светлыми, свободно струящимися платьями, но даже и своим более бедным соотечественницам, избавленным хотя бы от вердугос.

Разумеется, вслух в этом никто бы из них не признался.

Некоторое время обе дамы молча обмахивались веерами. Вдруг одна толкнула другую в бок:

— Смотри, это наш комендант идёт, что ли?

— Тише! — прошептала другая. — Да, это он.

— Какой он всё-таки маленький! Весьма необычно, я бы даже сказала, странно для военачальника.

По улице решительными шагами прошествовал невысокий поджарый человек в чёрном хубоне и чёрных же сапогах. Последнее обстоятельство было отмечено дамами как признак скорой войны. В мирное время мужчины сапог не носят.

...Собственно говоря, война между Испанией и Францией уже шла. Но жители Памплоны ещё не видели настоящих военных действий и спокойно наслаждались весной, несмотря на то, что их город имел стратегическое значение.