Еретик - Константин Калбазов

– Кто там? – Голос старухи Арии звучал глухо и надтреснуто. В нем чувствовались страх и напряжение. Было отчего.

Еще с утра по селу пошли нехорошие разговоры о том, что старая знахарка не просто лекарка-травница, повитуха и во всех болезнях сведуща: она, оказывается, колдунья и навела порчу на невестку старосты, вот та и занедужила, разродившись мертвым ребенком, да и сама богу душу отдала.

Об этом на всю округу трезвонил староста, поддерживаемый как своими близкими, так и близкими невестки. Оно и понятно – народиться должен был первый внук, и ведь мальчонка должен был появиться у старшего сына, только год назад оженившегося, да и сваты его тоже сильно убивались: покойница была их отрадой, единственная дочь, среди четырех оболтусов взращенная. Были у них и еще дети – двое мальчонок и три девочки, да Господь прибрал невинные души еще в младенчестве. В общем, горе у людей, понятно. Но почему ее-то клеймить связью с нечистым?

Все бы ничего, такое уже было, и не единожды. Не всех удавалось вызволить из лап костлявой. Да только в этот раз, похоже, было так же серьезно, как и с ее дочкой, которую вознесли на костер за колдовство. А что она-то сделала? Вылечила бродяжку, прибившегося к ним совсем хворым, а тот, поди ж ты, оказался беглым еретиком. Вот и обвинили ее в пособничестве слуге сатаны: тот-де от гнева Божьего помереть должен был в горячке, а она, прислужница нечистого, своего соратника с того света-то и вынула, чтобы тот и дальше нес ученье сатанинское. А разве ж лекарка настоящая могла пройти мимо болящего да помощь посильную не оказать, если Господь ей дал силы и знания?

Тогда старуха попыталась в сторонке отмолчаться, дочке помочь не могла – сама бы сгинула, да все бы ничего, вот только внучка на ней осталась. Кто о сиротке позаботится, кому она нужна, коли и мать, и бабка инквизицией за колдовство казнены? Хотела отмолчаться, да только и ее к ответу призвали. Она тогда глянула в скорбные глаза дочери и прочла в них и горе, и мольбу, и волю последнюю. Стала она против дочери свидетельствовать – тем и сама спаслась, и внучку без присмотра не оставила.

Она тогда боялась смотреть в глаза дочери. Только когда ее на костер вознесли, она и решилась хоть в последний раз взглянуть на дочь, и взгляды их встретились. К хворосту уже факел подносят, а дочка на нее пристально смотрит, и не было в том взгляде ни осуждения, ни проклятий, а только любовь и благодарность. Три года минуло, а крик дочери, когда пламя к ней подобралось, и по сей день в ушах стоит.

Оно, казалось бы, и ничего, пошумит староста да родственники его – и все пройдет. Осадок, конечно, останется, но всем люб не будешь. Но, видать, не в этот раз. Хотя инквизиторских дознавателей пока и не было, но священник их приходский как-то так вскользь помянул дочь ее: мол, если дочка служкой сатаны оказалась, так ее кто-то научить этому должен был. А кто ж ее лекарскому делу-то учил? Ясное дело, бабка Ария. И по всему выходило, что в селе завелось гнездо сатанинское. А к какому выводу могли еще прийти крестьяне, если даже падре на то указывает? Вот и выходит, что если сам же падре за нее не заступится, то ее без суда Божьего на костер вознесут, да еще и внучку ее шестигодовалую вместе с ней пристроят. Бывало уже такое. И никто их не осудит, а еще и весть разнесут о том, что селяне, мол, сами сатанинское отродье извели.

Бежать нужно было. Да куда она могла бежать-то? Годы не те. Внучку жалко. Если за самой Арией грехи водились – а кто без греха, – то дите было совсем безгрешно. Нежно прижимая к себе маленькое тельце, бабка для себя уже решила, что как только поймет, что выхода нет, то сначала внучку зельем опоит, а потом и сама вослед отправится. Как-нибудь уж вымолит она у Господа, чтобы он внучку в рай забрал, а сама… Куда ж детоубийце – гореть ей в геенне огненной, но то ничего, вот лишь бы внучку…

– Бабушка, откройте, – настойчиво доносился из-за двери голос. Незнакомый голос. За многие годы она, почитай, каждого в селе в этот мир приняла, да с хворями через нее прошли все, так что и в этом селе, и в лежащих окрест она знала всех. А вот этот голос был незнаком. Молодой такой, сильный.

– Дак спрашиваю же, кто?

– Уж не жечь вас пришел точно: тем, кто пожечь вас хочет, стучаться незачем – не такая уж и крепкая дверь, вышибут на раз.

А что тут скажешь, прав парень, как есть прав. Дверка и впрямь хлипенькая, а крепкая-то и не нужна была никогда. Домик ее стоял на отшибе, у кромки леса: сколько добра они с дочерью за многие годы селянам сделали, а за частокол их так и не допустили. Однако не боялась она ни лихих людишек, ни селян. Лихие – они тоже люди, и хвори их так же одолевают. А как так, то к кому? К ней, благо разницы она никогда не делала: раб божий в лечении нуждается, разве ж она может не помочь. Селяне – те только с просьбой, а если так, как сейчас, то и крепкая дверь не поможет: не сумеют вышибить – вместе с домом пожгут.

Тяжко вздохнув, она отодвинула засов и открыла дверь. В лунном свете перед ней предстал молодой человек, высокий и крепкий, голос прямо под стать ему. Смотрит на нее, улыбается, открыто так улыбается, по-доброму, без хитрости и корысти. Видать, просто радуется тому, что бабка ему поверила и дверь отворила.

– Чего тебе? – ворчливо спросила старуха.

– Бабушка Ария, бежать вам надо. Прямо сейчас бежать. Я из села, так там на площади перед церковью староста распаляется и народ заводит, чтобы пожечь вас, да вместе с внучкой. А падре рядом стоит – обвинений не высказывает, но и в защиту ни слова не проронил.

– Вот и с дочкой моей – все стоял и молчал. А ведь мы с дочкой, было дело, его с того света возвернули.

– А то вы не знаете, какова она, благодарность людская!

– Да знаю я, знаю. А ты, стало быть, решил спасти меня?

– Ну да.

– А пошто так-то?

– Бабушка, вот давай мы об том поговорим в пути. Меня ведь тоже могут начать искать. Кто ж нормальный в ночь выедет за частокол?

– А почему я тебе верить-то должна? Может, ты все и придумал… – Однако в этот момент она поняла, что ничего парень не сочиняет, потому что даже здесь было слышно, как в селе поднялся разъяренный рев толпы.

– И теперь не веришь, бабушка?

– Верю, – вздохнула старуха. – Только не понимаю я.

– Потом, все потом. Бери внучку – и в телегу. Быстро. Да вещей не бери, иначе конец и тебе, и внучке, да и мне в придачу.

Что она могла сказать на это? А нет времени что-либо говорить. Бежать надо. Схватив затихшую окончательно и только лупающую испуганными глазенками внучку на руки, она выскочила из домишки как была и повалилась в солому, постеленную на дно телеги. Парень уже был там и, как только его пассажиры оказались в повозке, тут же стеганул лошадь. Та, словно почувствовав, что сейчас решается судьба ее хозяина, а может, и ее собственная, с места взяла резвый темп, увлекая за собой и телегу, и седоков. Теперь все решала скорость. Разъяренные селяне вполне могли организовать погоню, а от верхового им никак не уйти. Одна надежда: крестьяне – они не воины, побоятся в погоню пуститься. Одно дело – отойти недалеко от села, чтобы пожечь беззащитную бабку, и совсем другое – отправиться в погоню, а ведь вокруг леса, а в тех лесах лихие разбойнички.