Загадай число - Джон Вердон

Посвящается Наоми

— Куда ты уходил? — спросила старуха, ерзая в постели. — Мне надо было в туалет. Я была совсем одна.

Молодой человек, стоявший рядом с кроватью, сиял от радости. Ее недовольный тон словно его не касался.

— Мне надо было в туалет, — повторила она, на этот раз задумчиво, как будто смысл произнесенных слов только сейчас до нее дошел.

— Мама, у меня отличные новости, — сказал молодой человек. — Скоро все будет хорошо. Я все сделаю как надо.

— Куда ты все время уходишь? — капризно спросила она.

— Недалеко. Ты же знаешь, я никогда не ухожу далеко.

— Я не люблю оставаться одна.

Он блаженно улыбнулся.

— Очень скоро все будет хорошо. Все будет так, как должно было быть. Поверь мне, мама. Я придумал, как все исправить. Он отдаст мне то, что забрал.

— Ты пишешь такие прекрасные стихи.

В комнате не было окон. Единственным источником света служила лампа на прикроватной тумбочке. Этот свет подчеркивал крупный шрам на шее старухи и странный блеск в глазах ее сына.

— А танцевать пойдем? — спросила она, глядя сквозь него и сквозь темную стену за его спиной, словно там было радостное видение.

— Конечно, мама. Все будет просто идеально.

— Где моя деточка?

— Я здесь, мама.

— Баю-баюшки-баю, баю деточку мою.

— Баю-бай, мама, баю-бай, баю-бай.

— Мне надо в туалет, — произнесла она, на этот раз почти кокетливо.

Джейсон Странк был человеком во всех смыслах незаметным: невзрачный мужчина тридцати с чем-то лет, чье существование едва замечали даже соседи. Его было не видно и не слышно; во всяком случае, никто не мог вспомнить, чтобы он когда-либо с кем-нибудь говорил. Хотя, возможно, кому-то кивал или даже здоровался, а то и обменивался парой слов. Никто не помнил наверняка.

Все были поражены и даже сперва не поверили, когда оказалось, что мистер Странк одержим одной страстью: он убивает усатых мужчин средних лет, а впоследствии крайне неприятным способом избавляется от тел — расчленяет их на небольшие удобные фрагменты, упаковывает в цветную обертку и отправляет по почте офицерам местной полиции в качестве подарков на Рождество.

Дэйв Гурни пристально рассматривал на экране скучное, невыразительное лицо Джейсона Странка — если быть совсем точным, то это была фотография оперативного учета, увеличенная до реального размера и окруженная панелями программы для обработки фотографий, в которой Гурни уже неплохо разбирался.

Он поднял яркость у радужки глаза преступника, нажал кнопку мышки и отодвинулся, чтобы оценить эффект.

Лучше, чем было. Но все равно не то.

Глаза — самое сложное. Глаза и рот. Но они — самое главное. Иногда ему приходилось возиться с насыщенностью и яркостью какого-нибудь крохотного блика по нескольку часов, и все равно результат не заслуживал того, чтобы показать его Соне, не говоря уже о Мадлен.

Глаза были важной деталью, потому что именно они, как ничто другое, передавали напряжение, противоречивость — взгляд был замкнутым, как будто невидящим, но в нем сквозила жестокость. Это особое выражение отпечаталось на лицах многих убийц, с которыми Гурни довелось как следует пообщаться.

При помощи терпеливых манипуляций с фотографией он добился правдоподобного взгляда у Хорхе Кунцмана (товароведа из универмага «Уолмарт», который хранил голову своей последней подружки в холодильнике, пока у него не появлялась новая). Ему и самому тогда понравился результат, передававший черную пустоту, скрытую за скучающим взглядом Кунцмана, а Соня и вовсе была в восторге — она его так хвалила, что он поверил в свой талант. Ее реакция и неожиданная покупка портрета одним из Сониных знакомых коллекционеров вдохновили его сделать серию обработанных фотографий, которая теперь под названием «Портреты убийц глазами преследователя» выставлялась в маленькой, но недешевой галерее Сони в Итаке.

Как вышло, что недавно ушедший в отставку детектив Нью-Йоркского полицейского управления, при его неприкрытом равнодушии к искусству в целом и авангардному искусству в частности, а также при его нелюбви к славе, оказался главным автором на модной художественной выставке с «фотографиями, поражающими воображение брутальным реализмом, психологичностью и мастерской обработкой»? На этот счет существовало два совершенно разных ответа: его собственный и его жены.

Он считал, что все началось в тот день, когда Мадлен уговорила его ходить с ней в музей Куперстауна на курс искусствоведения. Она вечно куда-то его тащила из норы — из дома, из самого себя — куда угодно. Он понял, что единственный способ остаться хозяином своему времени — это периодически поддаваться ей. Посещение курса искусствоведения было в этом смысле стратегическим ходом: хотя перспектива таскаться на лекции ему претила, он надеялся, что это обеспечит ему месяц-другой покоя. Дело не в том, что он был диванным лентяем. В свои сорок семь лет он все еще отжимался, подтягивался и приседал по пятьдесят раз кряду. Просто он не слишком любил куда-то выбираться из дому.

Однако курс преподнес ему целых три сюрприза. Вопреки его уверенности, что придется прикладывать нечеловеческие усилия, чтобы не засыпать на лекциях, он сидел и не мог оторвать взгляда от Сони Рейнольдс, местной галеристки и художницы. Она не была красавицей в североевропейском понимании красоты а-ля Катрин Денев. Ее губы были слишком пухлыми, скулы слишком выдающимися, нос слишком длинным. Однако все эти черты, несовершенные по отдельности, складывались в гармоничное целое и поражали воображение благодаря огромным зеленым глазам с поволокой и удивительной манере держаться легко и расслабленно, с ненаигранной чувственностью в каждом жесте. Среди двадцати шести слушателей было шесть мужчин, и все они были заворожены ею.

Вторым сюрпризом оказался его неожиданный интерес к предмету. Соня питала особую страсть к фотографии и много говорила о том, как она становится искусством, как благодаря обработке можно получить яркие образы, по силе воздействия значительно превосходящие оригинал.

Третий сюрприз появился спустя три недели из двенадцатинедельного курса. Соня с энтузиазмом рассказывала про шелкографические отпечатки передержанных фотографий, сделанные неким современным художником. Гурни смотрел на эти отпечатки, и его посетила мысль, что он мог бы прибегнуть к необычному ресурсу, к которому имел особый доступ, и использовать его неожиданным образом. Отчего-то эта идея вдохновила его. Последнее, чего он ожидал от курса по искусствоведению, — это вдохновение.