Датский король - Владимир Корнев

Странный он был, кафедральный собор мало чем примечательного губернского города. Где еще такое увидишь: снаружи весь фресками расписан, да какими! Всякий горожанин мог бы найти здесь свой лик: и сам господин градоначальник с власть предержащими при регалиях, и дородный купец, поставщик Императорского двора, и другие почтенные и почетные граждане в медалях и крестах, а рядом мещанская братия — сапожники да пекари, цирюльники, печатники, каждый со своим орудием труда, даже тюремщик со связкой ключей; здесь были писаны и вовсе «нищие духом», чей видавший виды наряд указывал на многие лишения, выпавшие им в юдоли земной, — и то, как говорится, от тюрьмы и сумы не зарекайся! — наконец, как и положено по иконописному чину, легко можно было разглядеть в этой пространнейшей фреске местных святителей со времен Несторовых[1]; и тут же услужливым богомазом помещен был весь епархиальный причт от знатного архиерея до последнего запойного служки — словом, равенство на этом богоугодном изображении царило полнейшее, как бы пред Престолом Господа нашего на Последнем Суде.

Площадь перед собором — главная в городе — от края и до края была заполнена народом. Ровно, как по струнке, против входа в храм застыл солдатский строй. Лейб-гвардейский N-ский полк отправлялся в дальний поход. Унтеры и фельдфебели прохаживались вдоль строя, проверяя порядок, покрикивая на подчиненных. Сам командир в окружении ротных офицеров приступил к приему торжественного построения — группа всадников в парадном блеске мундиров на холеных лошадях медленно двинулась через площадь. Впереди строя колыхалось на ветру полковое знамя.

— Чтобы у меня полный ажур-с! — рыкнул фельдфебель-ветеран, обводя грозным взглядом вытянувшихся в струнку солдат. Его седые гренадерские усы устрашающе топорщились. — Ужо я вам, дармоеды! И ты, Мокренко, — фельдфебель поднес здоровенный кулачище к самому лицу нервно моргавшего рябого заморыша. — Чтобы у меня ни-ни! Взял моду с…ться по ночам. Кто такого остолопа в гвардию определил! Я те твое хозяйство узлом завяжу — уяснил?

Мокренко что-то пролепетал в ответ. Через несколько метров фельдфебель и вовсе столбом застыл — его и без того выпученные глаза совершенно округлились и были готовы выскочить из орбит:

— Это что у меня за чудо-юдо?! Ты кто, мать твою, солдат или каторжник беглый? Как есть анархист!

Служивый стоял молча, втянув голову в плечи: на гимнастерке отсутствовали всякие знаки различия, даже пуговицы были повыдраны с мясом. Видно было, что от стыда он готов провалиться сквозь землю.

— Где ж погоны твои, обалдуй? Хучь бы мотню застегнул! Стирался хоть перед смотром? Грязный, что твое порося. Сала нагулять решил — у нас этот номер не пройдет!

Бедолага пытался хоть как-то оправдаться:

— Не могу знать, ваш бродь… Бес попутал… Никогда со мной такого… — Он умоляюще глядел на командира: — Ну, ей-Богу, когда жена ушла от меня, и то такого расстройства… — солдат захлюпал носом.

— Вот еще — сырость решил разводить! — морщась, протянул фельдфебель. — Я-то тебе, дураку, прощу, а о чести полка ты подумал? Куда ж я тебя от их превосходительства сховаю? В карман? Мне ж за тебя ответ держать!

Старый служака украдкой, чтоб не видели «их благородия», достал откуда-то из кармана галифе фляжку, отхлебнул из нее, затем, утирая усы, проговорил:

— Эх ты, гвардия! Да мы под Мукденом в окопах таких лахудров… — И, безнадежно махнув рукой, добавил: — Горе мне с вами, ребята!

— Молодцы, ребята! — внезапно прогремело приветствие полкового командира.

В ответ послышалось что-то почти нечленораздельное, но отчаянно бойкое:

— Радыстарасвашпревсхво!

— Кажись, пронесло! — взопревший фельдфебель утер лоб обшлагом мундира. Генерал по какой-то не ведомой никому причине решил прекратить смотр, не дойдя и до середины строя. Последовала команда: «Вольно! Разойдись!» Порядок построения нарушился, словно какой-то внутренний каркас, объединявший всю эту людскую массу, распался, исчезло внутреннее напряжение, послышались разговоры, кашель, тяжелые вздохи, но расходиться солдаты не собирались. Медленно, взвод за взводом, рота за ротой, полк потянулся в собор, и тут стало заметно то, что скрывалось в едином строю: можно было подумать, люди только что покинули поле брани — форма многих была испачкана: с бурыми пятнами крови, сапоги — в глине; кто-то с перебинтованной наскоро головой, припадая на ногу, опирался о плечо товарища, а тот и вовсе ковылял на костылях, лица некоторых пугали страшными увечьями.

Из распахнутых врат храма доносилось тихое пение — служили панихиду. На фоне скорбного хора отчетливо слышалось каждое слово, произносимое входящими на паперть солдатами. Какой-то розовощекий крепыш, судя по всему, из сибиряков, неспешно снял на ходу фуражку, оправил примятые волосы и, аккуратно разделяя сивую бороду на половины, с особенным чувством произнес:

— Однако, люблю литию слушать, когда за упокой души поют. Так бы, кажись, до смерти заслушался!

Многие недоуменно покосились на него.

— Тоже мне, святоша таежный! Ты бы послушал, как на этапе поют! — прошипел отталкивающего вида солдатик, обнажив нездоровые черные зубы.

Какой-то все время подкашливающий вольноопределяющийся в пенсне, почти совсем еще мальчик, с опаской поглядывая на церковный свод, будто тот готов был обрушиться ему на голову, бормотал:

— Клаустрофобия проклятая… Dies, talem avertite casum![2]Безумие какое! Всех нас ждет клаустрофобия…

В храме было душно, и не столько от ладана, сколько от пронизывающего запаха прелых бинтов и разлагающейся плоти — обильно воскуряемый фимиам не мог заглушить этот тлетворный дух.

— Со святыми упокой… — выводил пожилой, почтенного вида батюшка, не переставая помавать кадилом перед вынесенным в центр храма кануном.

— Христе, души раб Твоих… — вторил ему соборный хор, — …идеже несть болезнь ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная, — одними губами доводил до конца кондак заполнивший собор полк.

Мальчик-служка в черном подряснике до пят вручал каждому входящему в притвор воину свечу. Солдаты неспешно, покачиваясь из стороны в сторону, проходили под своды храма, зажигали свечи и молча опускались на колени. Бледность и изможденность лиц поражала. У самой солеи, против Царских врат стояли двое — рядовые, лет двадцати, судя по внешнему сходству, родные братья. Один из них, «возвед очи горе», испуганно прошептал:

— Все время гляжу под кумпол; будто он от меня куда-то вверх летит, а может, это я с него падаю?! Я это видел уже когда-то, во сне, что ли? Точно видел!