Державы для… - Юрий Иванович Федоров

Юрий Иванович Федоров

ДЕРЖАВЫ ДЛЯ…

Исторический роман

Памяти моего отца Ивана Кильсеевича Федорова

Автор

1

Из сеней фортины в приотворенную дверь виден был край стола и сидящий за ним человек. Длиннополая поддевка из тонкого сукна выдавала в нем купца, но бритое лицо свидетельствовало об ином — это скорее человек служивый, царский.

Человек сидел вольно, откинувшись на спинку жесткого дубового стула. Он с интересом слушал разговор. Но кто с ним беседу вел — щель разглядеть не позволяла.

Вдруг бритый стукнул кулаком по столу, как это делает человек, сильно изумившись:

— Ишь ты, курица тебя ешь! А нам-то, дуракам, и неведомо…

В сенях зашлепали лапти, и двое половых, отворотившись в сторону, чтобы паром не обдало, вперли блюдо с пельменями.

Распахнутая дверь открыла зал. Стол из угла в угол, за ним более сотни мужиков. Лица, бороды, глаза бойкие, армяки, кафтаны, опашни с узкими рукавами, ферязи. Но ни суеты, ни шуму, ни гвалту. Народ собрался серьезный.

Бойкие мордастые половые начали обносить пельменями.

Ближе к бритому человеку сидели крепкие парни с волосами, подвязанными ремешками. С ложками не торопились, говорили смирно, сильно нажимая на «о».

— Соль подай.

Вид и говор их сказывали, что это кровные устюжане, из города, славного корабельными мастерами.

Устин, старший из устюжан, сидел спокойно. Этот всегда помнил, что человек убывает со словом, не к месту сказанным.

Напротив устюжан сидели таежные проходцы: народ поприземистей, в плечах пошире. У многих за бородами пеньки зубов, изъеденных цингой. Среди всех выделялся саженный детина, лоб черной тряпицей перевязан. Гадать нечего: тряпица прикрывала клеймо палача.

Дальше за столом тоже народ все битый, тертый, мятый да валеный. Да и какому бы здесь народу быть? Фортина стояла над причалом города Охотска. По доброй воле сюда мало кто приходил. Людишек на окаянную эту землю чаще всего солдаты пригоняли, в кандалах, с ошейниками, из которых спицы торчали на четыре стороны.

Пельмени были хороши: кругленькие, толстенькие, непременно в целостности доходили до рта и, только на зуб попав, лопались, подлецы, обдав весь рот крепким наваром.

Кроме пельменей, стол ломился от жареного и вареного, печеного и моченого, пресного и соленого: грузди, черемша, голубица, морошка моченая, рыба соленая, икра парная — крупная, ядреная, как горох. На средине стола, на особом блюде, высокой горкой шаньги, кулебяки с начинкой в десять ярусов. Но водочных штофов среди блюд видно не было. Стол накрывали для людей старой веры.

Пир давал бритый человек с веселыми глазами — Шелихов Григорий Иванович. Ватага его уходила в дальней поход, за край света, и по обычаю давнему мужики перед дорогой собирались за столом.

— А песни где же? — крикнул Григорий Иванович.

Все оборотились к детине с тряпицей на лбу.

— Степан, тебе начинать.

Старший из устюжан склонил голову, за ним и другие насторожились. Ждали песню.

Низко, голосом глубоким Степан повел: «Как далече, далече, на синем моречке, не ясны соколы собирались…»

Голос Степана был с трещинкой, в нем слышались и ветер жестокий, и треск костра, и топот молодецких коней. И море — с шумом и грохотом прибоя. С первыми звуками песни лицо певца замкнулось, как ежели бы человек ушел далеко-далеко. Но вот голос набрал силу, и в песне вылетели вперед на бешеных конях удалые люди!

Последние слова сидевшие за столом дружно подхватили: «Они думали-гадали думу крепкую: что кому из нас, ребятушки, атаманом быть?…»

Григорий Иванович, поднявшись из-за стола, сильной рукой толкнул створки оконца, в комнату плеснуло синью океана. Напротив, у причала, на банках стояло три галиота: «Симеон и Анна», «Три святителя», «Святой Михаил». Корабли раскачивало ветром, черной смолью лоснились крутые борта.

Путь галиотам предстоял дальний: через Ламское море к островам Курильским и далее через Великий океан.

Шел года 1783-го пятнадцатый день августа месяца.

К морскому промыслу Шелихова пристрастил дед молодой жены его Натальи Алексеевны — Никифор Акинфьевич Трапезников, человек в морском деле бывалый, ходивший и на Курильские острова, и на Алеутские, и до самой Америки. Шелихов тоже смело выводил корабли в море. Добирались уже его ватаги до японских земель. Но это была только присказка, Григорий Иванович думал о сказке. Тесно ему стало в старых лабазах.

Росла Россия, новое рвалось во все щели старого дома империи. Черня небо клубами дыма, брызгая искрами, руду плавили и гнали металл уральские заводы. Вперед заносчивых и спесивых купцов французских, голландских и прусских на европейский рынок выходил купец российский.

В балтийских портах стало тесно от судов под иностранными флагами. Навешивая на государственные свитки тяжелую державную печать, Россия заключала торговые договора с Данией и Австрией, Францией и Португалией.

Но главные усилия русское купечество направляло на восток. Караваны шли в Турцию и Иран, в Хиву и Бухару. А из российского дома уже смотрели еще дальше.

Ветер, ветер гулял над Россией, над старыми крышами усадеб, по узким улочкам Москвы, над крестами церквей и соборов. Это было неудержимое движение вперед формировавшейся русской нации. Мощный поток этот мчал в новое время, все сокрушая на своем пути. И тысячи Шелиховых, увлеченные им, сами ускоряя его движение, шли на поднявшейся волне.

Ударила пушка, извещая об утреннем часе, звук далеко прокатился по воде. С моря потянуло туманом. Солдат на часах у дома портового командира полковника Козлова-Угренина соображал: «Туман моряку не помеха». Он знал, что сей день в море уходит большая, о трех галиотах, флотилия. Событие немалое.

По двору полковничьему бродили драные собаки. Собак этих не только чужие, а и свои боялись.

Солдат на часах скучал. Но вот в доме портового командира послышались тяжелые шаги. Часовой вытянулся в струнку. Собаки вскочили, сунулись к крыльцу.

Дверь широко распахнулась, и вышел полковник Козлов-Угренин. Глянул на солнце, встающее над морем.

Солдат взял на караул. Но полковник ни на него, ни на собак даже не взглянул. Сегодня, знал он, купцы кораблики за море посылают. На этом непременно хапнуть можно. Случай упускать не следовало. И полковник велел закладывать карету.

Подоспел тем временем коллежский асессор Кох, Готлиб Иванович. Вместе забравшись в карету, они покатили, поглядывая вокруг соколами.

На берегу, у причала, народу собралось немало. Переговаривались, пошумливали бабы. Иная сморкалась: уходили далеконько. Когда-то еще свидеться придется?

Из самостоятельного народу подошли Иван Ларионович Голиков и Иван Андреевич Лебедев-Ласточкин. Оба были главными пайщиками компании, снарядившей кораблики. Григорий Иванович в компании только третий, пай его,