Круглый стол на пятерых - Георгий Михайлович Шумаров

Георгий Шумаров

КРУГЛЫЙ СТОЛ НА ПЯТЕРЫХ

Глава I

Отпустите мне ночь

тихую и бездумную.

Возьмите себе утро

Она бродила с ним до двух часов ночи, но разве это что-нибудь значит? Может, человеку, чтобы не умереть от любопытства, просто необходимо бродить по ночам?

В подъезде она стала серьезной. А он подумал бог знает что и несколько минут стоял под ее окнами. А потом, шагая по улице, вслушивался в ночную тишину — не застучат ли вслед за ним ее безрассудные, отчаянные каблучки? И только сейчас в отрезвевшем его мозгу возник простой вопрос: а откуда он взял, что она безрассудная и отчаянная?

Остывали дома после дневной жары, засыпали дома — ни света, ни беготни по лестницам. Деревья топорщили обрезанные сучья. Кружило тополиный пух под фонарями.

Он шел по ночной пустынной улице и чувствовал, какое у него легкое и послушное тело. Тело экзаменовало его по анатомии, тело изощрялось в каверзных вопросах, а он отвечал, как отличник. Ему бы сейчас ничего не стоило взбежать по лестнице стоэтажного дома, отплясать на самом верху сарабанду и хулигански скатиться вниз по перилам.

Ночь полна вопросов, но вопросы звучат мягко, приглушенно, они как будто отступают перед его радостью. Он заставил себя подумать о жене, шел и думал спокойно и беззлобно. И так же спокойно он подумал, что никого не обманывает.

Теперь он вспомнил ту мелодию.

У него в ушах постоянно звучала музыка. Иногда она будила по ночам, и он долго ворочался, пока музыка не затухала где-то за его сознанием. На улице она несмело подлаживалась под шаг, а потом становилась властной и навязывала ему свои ритмические причуды.

А сейчас зазвучала мелодия, которую Тоня напевала в подъезде. Она запела, чтобы не молчать. А ему показалось бог знает что. Он постоял под ее окнами, и вальс не выходил из головы. Но Тоня не открыла окно и не помахала рукой. Она не бросилась за ним вслед, не прижалась к нему и не сказала ничего. И Великанов, отойдя от дома, не мог вспомнить трудной мелодии, только шаги стали плавными и легкими. Сейчас вспомнил, — в низком регистре, как осенняя капля, стучит и стучит нота.

На углу газанула машина и, повернув налево, поймала фарами одноэтажный ряд домов, деревья, выкрашенные под березки, а еще дальше — желтую стену больничного корпуса.

В темноте Николай разглядел водоразборную колонку. На ее бетонированной площадке вздрагивало копытце с водой — падали редкие капли. Когда он умылся, из-за угла снова качнулись фары притормозившей на повороте машины. И снова с темными окнами зажелтела стена больничного здания.

Николая догонял человек. Великанов не оглянулся, но пошел медленней.

— Дай прикурить, — попросил мужчина. Ростом ниже Николая, полы пиджака распахнуты, грудь исполосована тельняшкой.

Николай похлопал себя по карманам. Достал спички. Пела в ушах Тонина музыка. Где он ее слышал до этого?

— Эт-ты, брат ты мой! — протянул дядя. — Ликеро-водочный завод горит. — Он почмокал губами, наклонившись над спичкой, и пошагал дальше, хромая на одну ногу.

Великанов посмотрел в сторону вокзала. Над ломаной линией крыш и в пустом провале между домами вздрагивало желтое облако. Темнота пробовала удержать его, но отступила, и тогда проявились щербатые печные трубы — пожар разгорался.

Коля бросился к больнице. Из окошечка проходной глянуло лицо дяди Миши, сторожа, — злое от ночного беспокойства лицо. С пандуса у приемного покоя съехала санитарная машина, потом другая. Их вынесло в открытые ворота, на улице они засигналили громко и настойчиво.

В вестибюле он столкнулся с Золотаревым, который сегодня дежурил.

— Зови ребят! — коротко бросил тот и исчез в дверях.

Николай побежал вдоль корпуса. У трехэтажного здания, где они жили, навалены бревна и кирпичи — богом забытый корпус, второй год ремонтируют. Ах, как нужен фонарь человеку!

В коридоре он чиркнул спичкой и, рванув дверь, закричал:

— Ребята, подъем!

Включил свет. Вразнобой сопели трое.

— Черти, всем в больницу!

Три примятые подушки — казенное застиранное бельишко. Зарубин проснулся первым, заморгал, ничего не понимая. Карпухин сел с закрытыми глазами, почесывая волосатую грудь.

— Горит ликеро-водочный завод, — коротко объяснил Великанов. Он быстро снял рубашку и надел халат прямо на майку. Ребята привыкли к ночным побудкам, не очень расспрашивали Николая.

— Ночью утомленные народы выезжают на ликер, на воды, — продекламировал Карпухин. Он с трудом нашел свои очки — это было самым главным, когда Виталий одевался.

— Ах, Коля, мы вчера смотрели киноштучку. «Дни любви» называется. — Карпухин потянулся. — Можешь себе представить, когда заснет мужчина после такого фильма!

Дима Зарубин застегнул ремешок часов, заявил убежденно:

— Чепуха. Разве так надо воспитывать молодежь?

— А я лежал и слушал, — продолжал Виталий, — как ворочается Дима Зарубин: музыка! Приятно, когда и женатика разбирает.

Крикнул басом Глушко:

— Одевайтесь, хлопцы!

На его широкой спине разошелся не по росту сшитый халат.

Из-за хирургического корпуса выпирало зарево пожара. Там, у вокзала, небо было светлее. К больнице подходили машины и быстро уходили.

В приемном покое над двумя носилками склонились врачи.

— Лариса Васильевна, будьте готовы развернуть обе операционные на втором этаже, — сказал главный хирург Кустов.

Николай подошел к Золотареву. У того засучены рукава халата, пальцы теребят резиновую трубочку фонендоскопа.

— Ну как?

Андрей пожал плечами.

— Есть смертельные случаи?

— Вроде нет.

Митрофан Яковлевич Кустов распределял обязанности:

— В приемном покое кроме сестер остаются два хирурга и два стажера, — он показал тонким пальцем на Карпухина и Глушко. — Дежурная бригада идет делать свои дела в экстренную операционную. Что там у вас? — повернулся к дежурному. — Аппендициты? Очень хорошо. Еще трое занимаются обработкой пострадавших. Вы поедете с сестрой, — палец главного хирурга пришелся на Золотарева, — туда поедете, на пожар. Вот так. Остальные пока в резерве, будут ждать моих указаний.

Он подергал шеей, как будто ему мешал ворот рубашки, и вышел.

Минут через десять Великанов и Карпухин поднялись наверх. Пока Николай украдкой курил у окна, Карпухин, примеряя фартук, говорил взахлеб:

— Бодрый еще старичок Митрофан Яковлевич. Нравится мне его свента плишка. Как