Дом непредсказуемого счастья - Лариса Соболева

Бледная немочь… Так говорила прабабушка, если видела худосочную девицу с кожей тоньше папиросной бумаги и белой до синюшного оттенка. Что ж, похоже. Юля затянулась сигаретой и снова всмотрелась в свое отражение в зеркале — да, и бледновата, и вид измученный. Из-за Ваньки все! Обычно ее тонкая кожа имеет матовый оттенок и естественный персиковый румянец. Все, ну все из-за Ваньки, из-за него она и курить никак не бросит, а ведь бросает каждый божий день.

Тем не менее в сознании отпечаталась подлая мысль: зря игнорировала черный цвет, он ей идет, еще как идет! Изящная фигура, обтянутая черной тканью, в сочетании с пепельными волосами и темными (сумеречными) серыми глазами, излучающими ностальгию, смотрится загадочно. Если б хоть чуточку косметики, Юлю можно было назвать… ну, если не красоткой, то «чертовски мила» она заслуживает. Хоть бы капельку помады на губы… Да нельзя — траур. А как бы к этой изысканной черноте при росте сто семьдесят пять сантиметров подошла черная шляпа с большими волнообразными полями… Эх, не по сезону, на дворе вон мороз, в шляпе уши отморозишь.

Зажав сигарету зубами, Юля накрутила черный шарф на голову, спрятав все до единой волосинки, завязала у виска, расправила свисающие на грудь концы — получилась… гламурная бедуинка с болезненно бледным личиком. Шарфы с платками на голове ей никогда не шли. Серьги нужно снять. Сняла. Теперь чего-то не хватало… Очков! Чтобы спрятать сухие глаза, которые, по идее, должны быть зареванными, красными и опухшими. Очки вдвойне подпортили дресс-код, какое-то слепое чучело в чалме получилось…

— Черт-те что.

Но тут же Юля махнула рукой, в конце концов, ей не на раут идти, а к… Ой, страшно! Даже подумать страшно, не то что выговорить! Ой, как сердце трепещет при одной мысли, что визит предстоит к следователю.

Сле-до-ва-тель!

Звучит угрожающе, словно сирена, предупреждающая о бомбежке. Но время подходило, Юля спустилась вниз, выключила огни на елке, ждала, прохаживаясь у окна и выкуривая очередную сигарету, попутно ворча:

— Отбила бы руку, протянувшую мне первый раз сигарету. Почему никто по губам не бил, когда я брала в рот эту гадость? Почему никто не рассказал о вреде табака?.. Теперь как радость — так сигарета, как нервы — так одна за другой…

Разумеется, она нервничала. Коленки уже тряслись, заранее почуяв гадость со стороны следователя, вот-вот руки скрутит от конвульсий. Рюмочку бы пропустить для равновесия нервной системы, малюсенькую рюмочку… две… три… И тоже нельзя! Алкоголь действует, как удар тока, после чего все в Юле начинает жить отдельно: отдельно мозг, отдельно язык, руки-ноги отдельно. Надо ли говорить, что в таком состоянии она представляет собой угрозу для общества?

Но вот около дома затормозила машина, Юля, теперь не торопясь, потому что жутко не хотелось ехать к следователю, переобулась в прихожей, накинула шубку. Постояла, собираясь с мыслями, а они (проклятые) расползались в разные стороны, как воры с места преступления. Просигналила машина. Да, пора…

— Привет, Саня, — сказала, усаживаясь в авто.

И усмехнулась: им всем уже под сорок, а некоторым и за, но все еще Сани, Юли, Вани. Есть худший вариант — Саньки, Юльки, Ваньки. Пора бы отчества присовокупить, однако приставка к имени сразу будет давать неправильный ориентир на возраст, впрочем, Юле всего-то тридцать шесть. Конечно, последние несколько лет нанесли существенный удар по внешности, виновата внутренняя дисгармония, но если быть точной, виноват Ванька. Все равно она моложе друзей-подруг и собственного мужа, что приятно.

— Как ты? — спросил Саня.

— Сносно, — ответила Юля подчеркнуто трагическим голосом.

Щелоков — адвокат, которому доверял Ванька, теперь обязана доверять она, потому что… Черт его знает — почему! Просто Саня перешел ей по наследству как хранитель интересов семьи, он изъявил желание сопровождать Юлю на допрос, чтобы она не сболтнула лишнего. Интересно, как Санечка удержит ее язык, если этому непредсказуемому органу без костей и мозгов захочется ляпнуть глупость вопреки желанию хозяйки?

— У тебя алиби есть, Юла? — спросил он.

Между собой друзья ее называли Юлой. Когда-то она и была вертлявой, непосредственной, искрящейся жизнерадостностью, как фонтан на солнце с чистой-чистой водой. Была! В этом слове заключен глубокий смысл пустоты: была и — не стало, значит, исчезла. Выходит, Юльки нет? Так ведь и нет, она давно уже не она, а ходячая приставка к мужу, дому, детям. Кстати, приставка — это нечто из разряда излишеств, без чего спокойно можно обойтись.

— Юла, слышишь? — вернул ее из раздумий Саня. — Алиби у тебя есть?

— Чего? — настороженно покосилась на него она, наконец услышав сакраментальное слово «алиби», от которого по телу дрожь прошвырнулась и застряла где-то под горлом.

— Алиби, Юла, — доказательство непричастности к преступлению на момент его совершения…

— Я знаю, что такое алиби, — перебила раздраженно Юля. — При чем здесь мое алиби?

— Снизь градус кипения, снизь. Мы должны быть ко всему готовы, а вы с Иваном не совсем ладно жили, тебя могут заподозрить…

— Заподозрить?! — Нет, она повысила градус. Еще бы! — Меня?! Я что, сама бомбу подложила под собственную дачу? Чтобы та разлетелась в пух и прах со всем добром, нажитым непосильным трудом моего бедного Ваньки?

— Юла! — попробовал остановить ее Щелоков.

— Нет, скажи: я похожа на больную, чтобы остаться без дачи и отдыха на лоне природы? Да если бы мне захотелось грохнуть Ваньку, я бы обошлась меньшими жертвами. Материальными, разумеется.

— Юлька! — слегка прикрикнул Щелоков. — Будут всех подозревать, у кого имеется хотя бы мизерный мотив расправиться с Иваном. Кстати, на убитую горем вдову ты не тянешь, имей это в виду. И умоляю, не язви. Особенно на допросе. Как почувствуешь, что попала в тупик или тебе не понравился вопрос следака, поднеси платок к глазам или к носу, всхлипни, я перехвачу эстафету. Юла, ты меня слышишь?

— Слышу! — огрызнулась она, будто Саня предъявил ей обвинение в убийстве собственного мужа, и, уткнув нос в песцовый воротник, пробурчала: — Подложил же мне свинью Ванечка прямо перед Новым годом. Испортил любимый праздник.

— Он-то при чем? — Смех в трагической ситуации неуместен, но Щелоков рассмеялся.

Юля не удостоила его ни ответом, ни взглядом, она, глубоко вздохнув, уставилась в окно с нарочито задумчивым видом, чтобы Саня не приставал с провокационными вопросами. А думала о нем, о Щелокове. Почему о нем? Что, ей не о чем подумать? А потому что Саня — неотъемлемая часть их с Иваном жизни, и так уж случилось, что Юля на днях начала ревизию собственной жизни.

Щелоков напоминал ей дорогой чемодан, куда хочется заглянуть из элементарного любопытства и поглядеть, что за барахло он там хранит. Конечно, имеется в виду душа, а Саня туда не пускал никого, так что душа его в прямом смысле — потемки. Если же не лезть в душу, то внешне он — уверенный, оптимистично настроен, обходительный. Вышли-то мы все из народа, правда, не все любят в этом признаваться, но далеко не всякому народнику, даже достигнув высокого положения на социальной лестнице, удалось приобрести шикарный лоск. А Санька лоснится от лоска, и этот лоск так и лезет в глаза, смущая окружающих, отчего он всегда на высоте, всегда НАД всеми. Кто знает, может, это тоже своего рода признак выходца из низов, для которого обязательна превосходная степень? Есть у него и слабое место — бабы, которые кидаются на лоск и артистизм, хотя внешность у Сани заурядненькая и трудно поддается описанию. Кроме носа. Нос — это ва-аще! Выдающаяся часть. В прямом смысле выдающаяся, ибо далеко вперед выдается, чуть меньше носа Буратино. Как жить с таким шнобелем? А он живет. И хорошо живет, между прочим. И женскому полу клюв марабу не мешает кидаться Сане на шею. Кстати, ротик у него тоже длинный, почти до ушей, эдакая прямая линия без губ над коротким подбородком…