Зубы дракона - Майкл Крайтон

* * *

На ранней фотографии Уильям Джонсон запечатлен красивым молодым человеком с кривоватой наивной улыбкой. Воплощение ленивого безразличия, он стоит, прислонившись к стене здания в готическом стиле. Он высокий парень, но как будто не пользуется своим ростом, чтобы произвести впечатление. Снимок помечен «Нью-Хейвен, 1875» – очевидно, его сделали после того, как Джонсон покинул дом, чтобы начать учебу в Йельском университете.

На более позднем снимке, помеченном «Шайенн, Вайоминг, 1876», Джонсон выглядит совсем по-другому. Его рот обрамляют усы, он стал более крепким и мускулистым, челюсти крепко сжаты; он уверенно стоит, расправив плечи и широко расставив ноги, причем по щиколотку в грязи. На верхней губе ясно виден странный шрам, который, как заявлял он в последующие годы, был получен во время нападения индейцев.

Нижеследующая история рассказывает о том, что произошло в промежутке между этими двумя фотографиями.

За дневники и записные книжки Уильяма Джонсона я в долгу перед поместьем У. Дж. Т. Джонсона, особенно – перед внучатой племянницей Джонсона, Эмили Силлиман, которая разрешила мне пространно цитировать неопубликованные материалы. Значительная часть фактов из записей Джонсона появлялась в печати в 1890 году, во время ожесточенных битв за первенство между Копом и Маршем[1] – битв, в которые в конце концов было вовлечено правительство Соединенных Штатов. Но сам текст и даже отрывки из него никогда до сего дня не публиковались.

Уильям Джейсон Тертуллий Джонсон, старший сын судостроителя из Филадельфии Сайласа Джонсона, поступил в Йельский университет осенью 1875 года. По словам его директора в Экстере, Джонсон был «одаренным, привлекательным, спортивным и способным» учеником. Но директор добавлял, что Джонсон также «упрям, ленив и крайне избалован и отличается безразличием к любому побудительному мотиву, кроме собственного удовольствия. Если он не найдет своей цели в жизни, он рискует недостойным образом скатиться в праздность и порок». Эти слова могли бы послужить описанием тысяч молодых людей Америки конца девятнадцатого века, молодых людей с устрашающими, предприимчивыми отцами, с большими деньгами и без определенного времяпровождения.

Во время первого года в Йеле Уильям Джонсон исполнил предсказание своего директора. В ноябре ему назначили испытательный срок за азартные игры, а в феврале сделали это снова после того, как он сильно напился и разбил витрину торговца в Нью-Хейвене.

Сайлас Джонсон оплатил счет.

Несмотря на такое безрассудное поведение, Джонсон держался вежливо и даже застенчиво с женщинами своего возраста, потому что до сих пор ему с ними не везло. Женщины же, со своей стороны, несмотря на строгое воспитание, находили причины искать его внимания. Однако во всех остальных отношениях он оставался нераскаявшимся грешником.

В том же году солнечным днем ранней весны Джонсон разбил яхту своего товарища по комнате – он налетел на мель, ведя ее вокруг Лонг-Айленда. Судно затонуло за несколько минут; Джонсона спас проходивший мимо траулер. Когда его спросили, что произошло, он признался недоумевающим рыбакам, что не умеет ходить под парусом, потому что «учиться этому так скучно. И в любом случае дело кажется довольно простым». Во время стычки с соседом по комнате Джонсон сознался, что взял яхту без разрешения, поскольку «искать тебя было слишком хлопотно».

Оказавшись лицом к лицу со счетом за погибшую яхту, отец Джонсона пожаловался своим друзьям, что «стоимость обучения юного джентльмена в Йеле в наши дни разорительно высока».

Отец Джонсона был серьезным сыном шотландского иммигранта и прилагал все усилия, чтобы скрыть выходки своего отпрыска; в письмах он не раз убеждал Уильяма найти какую-нибудь цель в жизни. Но избалованного Уильяма как будто вполне устраивало такое легкомыслие, и, когда он объявил, что собирается провести предстоящее лето в Европе, его отец заявил: «Перспектива этого наполняет меня крайним финансовым ужасом».

Поэтому семью Уильяма удивило, что летом 1876 года тот внезапно решил отправиться на Запад. Джонсон никогда открыто не объяснял, почему изменил свои планы, но в Йеле близкие к нему люди знали, в чем тут причина. Он решил отправиться на Запад из-за пари.

Вот его собственные слова из дневника, который он скрупулёзно вел: «У каждого молодого человека, наверное, в тот или иной момент жизни есть главный соперник, и в мой первый год в Йеле у меня тоже появился такой. Гарольд Ганнибал Марлин был моим ровесником, ему было восемнадцать лет. Красивый, спортивный, с хорошо подвешенным языком, купающийся в деньгах, он к тому же явился из Нью-Йорка, который считал во всех отношениях выше Филадельфии. Я считал его невыносимым. Он отвечал мне взаимными чувствами. Мы с Марлином соперничали везде: в аудитории, на игровом поле, в ночных студенческих проказах. Не было ничего, в чем мы бы не состязались. Мы непрерывно спорили, всегда придерживаясь противоположных точек зрения.

Однажды вечером, за ужином, он сказал, что будущее Америки лежит в развитии Запада. Я ответил, что ничего подобного: будущее великой нации вряд ли может основываться на обширной пустыне, населенной дикими туземными племенами. Он возразил, что я сам не знаю, о чем говорю, потому что ни разу там не бывал. То был больной вопрос – Марлин и вправду побывал на Западе, добирался по меньшей мере до Канзас-сити, где жил его брат, и никогда не упускал случая выказать свое превосходство, стоило речи зайти о путешествиях. Мне ни разу не удавалось его в этом побить.

– Отправиться на Запад – плевое дело. На это способен любой дурак, – сказал я.

– Но ни один дурак туда не отправился… По крайней мере ты – нет.

– У меня никогда не было ни малейшего желания туда ехать, – ответил я.

– Я тебе скажу, что я думаю, – заявил Ганнибал Марлин, оглядевшись, чтобы проверить, слушают ли остальные. – Я думаю, ты боишься.

– Абсурд.

– О да! Тебе больше подходит милая прогулочка в Европу.

– В Европу? Европа – для стариков и сухих ученых.