Сто бед - Эмир Кустурица

* * *

Драгана Теофиловича прозвали Зеко, то есть Зайка, потому что он обожал морковку. Но не только. Его большие глаза обладали способностью видеть то, что в Травнике замечали не многие. Восьмого марта 1976 года он стоял, прислонясь спиной к фонарю, и даже вообразить не мог, какой крутой поворот произойдет в его жизни. Зеко рассматривал неоновые огни улицы 29 Ноября, терзаемый мучительным вопросом: почему вот уже пять лет отец забывает, что девятого марта у него день рождения? Его отец, капитан первого ранга Славо Теофилович, был известен в Травнике как человек, который не заплатил своему другу за тридцать квадратных метров мелкой плитки и десять килограммов клея, потому что не знал, как это сделать!

Сверстники Зеко, жившие на его улице, лупили по мячу, офицеры готовились к посвященному Восьмому марта балу в клубе ЮНА[1]. Зеко перевел взгляд с фонарных огней на перекресток и железнодорожный мост.

«Эх, – подумал он, – смог бы я стереть из календаря день девятое марта, вздохнул бы с облегчением!»

Но страдал Зеко не только от этого. Он не переносил, когда из открытых окон автомобилей выбрасывали пустые упаковки из-под сухариков, смятые пачки сигарет и прочий мусор. В тот же миг Зеко увидел, как на скорости не меньше шестидесяти километров в час прямо перед ним выскочил какой-то fića[2]– определенно, с мерзким подарочком для него. Сейчас его или обхамят: «Чё вылупился, козел?!» – или забросают объедками и окурками. Резкий гудок, и в отворенную форточку высунулась рука, размахивающая пустой коробкой из-под лекарства с надписью: «Бронши, трубочист горла!»

– Я тебе, кретин! Какого черта ты мусоришь в моем городе!

Схватив смятую пачку и угрожающе потрясая ею, Зеко бросился вслед за машиной; по дороге он подобрал еще кое-какой мусор и выбросил его в контейнер. И все же мысль о том, что прежде на этом перекрестке было еще хуже, успокоила его.

До семьдесят пятого года, проезжая здесь, машинист поезда «Чиро»[3]приводил в действие гудок паровоза, который изрыгал насыщенный сажей пар. Его подхватывал ветер, и все выстиранное и развешанное в их квартале белье в долю секунды становилось грязным. Зеко очень не нравилось, когда дело касалось балкона Теофиловичей. Случалось, «Чиро» заплевывал всю улицу, а вдобавок из окон автомобилей выбрасывали мусор!

И что прикажете делать? Спускаться и убирать на улице или бежать на балкон, чтобы спрятать белье в надежном месте в комнате?

В худшие моменты Зеко умел принять правильное решение.

Махнув рукой на мусор, он бросался на балкон, чтобы собрать простыни и отцовские рубахи и избавить мать от лишней нервотрепки. Что же до чистоты перекрестка – это подождет.

Порой ветер заставал его врасплох и гнал отбросы в Лашву. Тут уж Зеко буквально впадал в бешенство. По весне зрелище зацепившихся за свисающие над рекой ветки деревьев разноцветных пластиковых пакетов было для него по-настоящему невыносимо. Это напоминало ему стены казармы Петара Мецава, где служил отец. Тогда, вооружившись палкой, Зеко изо всех сил молотил по листьям. Видя всю неэффективность своих попыток отцепить пакеты, которые только рвались и еще больше запутывались, он с удвоенным остервенением колотил по веткам и даже ломал их.

«Если бы меня сейчас видели, – думал он, – точно приняли бы за чокнутого!»

И все же, несмотря на трудности жизни, и у Зеко была своя отдушина – наперсник, которому можно было излить душу.

В ванне, за ненадобностью отправленной в подвал пятиэтажного дома, прямо под их квартирой, плескался карп, которого капитан купил на базаре в преддверии slava[4]. Они тайком отмечали этот праздник в декабре. К бетонной стене над ванной была приколочена деревянная табличка, на которой мелом было написано: «Сто бед».

Горан, старший брат Зеко, с нетерпением ждал, когда пробьет час и он сможет поклясться головой своего покойного отца. Такая поспешность сделала его знаменитостью улицы 29 Ноября. Правда, прежде следовало дождаться кончины капитана Славо. В разговорах с младшим братом Горан не скрывал, что его раздражает медлительность отца:

– Поскорей бы наш старик сдох!

Но Зеко не разделял жестокосердия брата.

– Ты же видишь, отец обо всем думает, – возражал он. – Уже в марте раздобыл рыбу, которая понадобится ему только в декабре. Правда, отличная мысль?

– Скажешь тоже… Нашармака получил!

– Нашармака… Как это?

– Задарма. Чего-то там нахимичил с отцом одного солдата, чтобы сынок мог съездить на выходные в Нови-Сад! Смекаешь, братишка?

– Ты о чем?

– Да он собственную задницу продаст, чтобы поиметь что-нибудь на халяву!

Убедившись, что поблизости никого нет, Зеко крадучись спустился в подвал, закрыл окно, надел маску и, прежде чем залезть в ванну, сунул в рот трубку. Он погрузил в воду голову, а потом и тело. Когда в подвал вошла перворазрядница, чемпионка по шахматам Социалистической Республики Боснии и Герцеговины Миляна Гачич, над бортиком торчали только его ноги. Сцена была ей хорошо знакома. Вот уже две недели ее темно-синие глаза на бледном лице, окаймленном черными прямыми волосами, тщательно причесанными под принца Валианта[5], наблюдали эту картину. Миляна только не понимала, что же такого могли рассказывать друг другу мальчик и рыба. Девочка терялась в догадках. Да и могло ли быть иначе, если надпись на табличке гласила «Сто бед»? Но не только любопытство двигало умной разрядницей. Несколько дней она с симпатией и осторожностью следила за мальчиком. Часто случалось даже, она шла за ним по улочкам-переулочкам Травника! При его появлении она тотчас становилась как зачарованная. Жгучее желание посмотреть на него в упор было так же сильно, как страх встретиться с ним глазами. Влюбившись, она даже похудела. А верный своей привычке Зеко изливал душу рыбище. Карп лишь изредка раскрывал рот, словно давая знак, что понимает. Зеко сказал отцу, что прочел в русской книжке «Чевенгур», будто рыбы молчат не по глупости.

– У людей все по-другому, – отвечал отец. – Молчат одни дуры. Рыбе нет никакого резону болтать. Она ничего не говорит, потому что все знает, а вовсе не потому, что, как думают некоторые, ей нечего сказать или она глупа.