Бриз для двоих - Полина Поплавская

Я приехала в Париж ранним апрельским утром. Автобус остановился у Северного вокзала, а оттуда полчаса ходьбы до гостиницы, где для меня был забронирован номер. Приезд в Париж – это всегда праздник, на который сладко отзывается сердце. Я была налегке – мой багаж прилетал завтрашним авиарейсом, поэтому, перекинув через плечо дорожную сумку, я отправилась пешком.

В булочных еще продавались горячие круассаны, бойко торговали маленькие уличные рынки – к восьми утра, когда начнется уборка улиц, они свернут работу, а еще через полчаса все эти валяющиеся сейчас под ногами смятые обертки, пластмассовые стаканчики и тарелки от французского фаст-фуда без следа исчезнут, и туристическая Мекка явится своим паломникам свежевымытыми тротуарами с витающим над ними нежным ароматом зацветающих деревьев.

Мне никогда не удавалось побыть в Париже беззаботной туристкой, о чем я, впрочем, нисколько не жалела. К юбилею Сергея Дягилева, в начале прошлого века покорившего столицу Франции своими «Русскими сезонами», в Театре Елисейских Полей готовился вечер одноактных балетов с французскими артистами и российским постановщиком, у которого мне предстояло работать переводчицей.

Десять лет назад Олег поставил в Перми свой первый балет, потом балетмейстеру аплодировали Москва и Петербург. Мне самой довелось репетировать в одной из его постановок, но зрители меня в ней уже не увидели – за месяц до премьеры я тяжело повредила ногу, и вскоре была вынуждена навсегда расстаться со сценой.

Мы встретились вновь, когда я осваивала свою нынешнюю профессию «балетного переводчика». Олег предложил мне поработать с ним во Франции, куда его пригласили ставить спектакль в одной из парижских антреприз.

Язык танца универсален и не нуждается в переводе. Казалось бы, и балетмейстеру слова не нужны – достаточно лишь показать придуманные движения танцовщикам. Но это не так. Для одних балетмейстеров действительно главное – показ, для других (в России их меньшинство) – рассказ. Олег принадлежал ко вторым.

Репетируя, он намечал лишь основной рисунок танца, в рамках которого позволял артистам импровизировать. Танцовщики строгой академической школы не всегда оказывались на это способны. Все знают, что характеры большинства балетных персонажей довольно просты: Жизель доверчива, Джульетта простодушна, а Одилия коварна. Даже талантливой исполнительнице этих партий трудно найти в них что-то новое, но именно этой новизной всегда отличались постановки Олега.

Как это ему удавалось?

Он считал, что главная задача балетмейстера – научить артистов улавливать дух того времени, в котором жили их герои. Для этого посещались музеи, читались книги, просматривались фильмы… На бытовом уровне Олег мог объясниться по-французски и сам, но когда он приносил в зал художественные альбомы и томики стихов, а репетиция становилась похожей и на лекцию по истории, и на поэтический вечер одновременно, ему требовался переводчик.

Сначала танцовщики удивлялись, но постепенно энтузиазм балетмейстера передавался им, и тот самый «дух времени» воцарялся в репетиционном зале. Работа становилась захватывающей, по-настоящему творческой. Присутствуя на репетициях, иногда я отмечала про себя: вот этот жест исполнительница главной роли подсмотрела на одной из картин Лувра…

* * *

Стоя под душем в гостиничном номере, я, как всегда, не могла поверить своему счастью – я снова в Париже!.. Высушив волосы, позвонила маме. Она сказала, что в Петербурге ветрено и опять идет мокрый снег. Я поежилась, представив, как бегут по Большому проспекту Петроградской Стороны мои продрогшие сограждане, придерживая вырывающиеся из рук зонты…

А здесь, под окном гостиницы, нежились на солнце разноцветные пятна цветущих крокусов. Женщины, только что освободившиеся от теплой одежды (март был холодным), шли по улице в остроносых лодочках. Я улыбнулась, зная, что через несколько дней они сменят их на кроссовки. Вопреки распространенному мнению, в одежде и обуви парижанки превыше всего ценят удобство. Просто сегодня они отдавали дань весеннему настроению…

В дверь номера постучали – горничная принесла мою выглаженную одежду. Накинув на белый плащ длинный шелковый шарф от Парфеновой, подаренный мне в прошлом году на двадцатисемилетие, я вышла на улицу.

Балетмейстер должен был прилететь завтра утром, а сегодня я предоставлена самой себе и могу делать что угодно.

Весна, Париж, взгляды идущих навстречу мужчин…

Но через два часа этой волшебной прогулки ноги сами привели меня на Елисейские Поля, к зданию театра, украшенному знаменитыми горельефами Бурделя. Здесь состоялась премьера «Весны священной» Стравинского, здесь парижане, не жалея ладоней, аплодировали труппе Сергея Дягилева…

У входа было многолюдно. Я посмотрела в афишу – может, пойти на утренний спектакль? Однако в этот день утреннего спектакля не было. Афиша приглашала на вернисаж некоей Джудит Гринвуд.

Это имя мне ни о чем не говорило. Но выставка открывалась в фойе театра через пятнадцать минут, и я решила подождать…

* * *

Через два часа я, совершенно очарованная, вышла из театра, и даже залитые солнцем Елисейские Поля не затмили впечатления от увиденного.

Это была первая персональная выставка Джудит Гринвуд, молодой американки, живущей в Париже. Стоя перед входом в театр, я невольно подслушала разговор, из которого узнала, что художница недавно вышла замуж за влиятельного журналиста, известного светского льва, и тот пригласил на вернисаж кого только мог. Ссориться с ним опасно, вот все и притащились. А иначе кому бы пришло в голову пялиться на рисунки его американской провинциалки, да еще в такой чудесный денек?..

Ситуация была, в общем, понятной, я вздохнула и не ушла только из чувства противоречия. И ничуть не пожалела об этом – первый же из увиденных мной рисунков доказывал несомненный талант «американской провинциалки».

Джудит Гринвуд рисовала балет, и на ее работах царствовало движение. Лица танцующих она намечала несколькими штрихами, подписей не было, но, едва взглянув на очередной лист, я, видевшая на сцене большинство французских балетных артистов, сразу их узнавала. В портретах было запечатлено самое важное – и самое неуловимое…

Переходя от рисунка к рисунку, я мысленно сравнивала художницу с моими любимыми Сомовым и Серовым: они, работавшие в Париже в начале прошлого века, умели чувствовать самую душу танца. Теперь это удалось никому не известной американке Джудит Гринвуд.

И лишь последняя из выставленных работ не была связана с балетом. Она сопровождалась подписью: «Эмили Краун», ниже стояли две даты, как я поняла, рождения и смерти, их разделяло семьдесят шесть лет. На рисунке была в профиль изображена худощавая пожилая женщина с короткой стрижкой и тонкими чертами лица. Она сидела за столом и, подперев рукой подбородок, смотрела в открытое окно. Ветер играл с полупрозрачной занавеской…