Операция «Вирус» - Ярослав Веров

1

Наиболее частым и даже дежурным вопросом, который задавали братьям Стругацким, был вопрос: как вы пишете вдвоем? Братья Стругацкие отвечали на него по-разному, но всегда в одном духе: дескать, никакого феномена тут нет, собираемся в Москве или Питере, один садится за машинку, другой валяется на диване, и так — слово за словом — рождается текст. Братья лукавили, и это лукавство стало очевидным, когда были опубликованы фрагменты из рабочей переписки между ними, которая велась практически ежедневно на протяжении десятков лет. Когда читаешь эти старые письма, то отчетливо видишь, какой титанический труд остается за кадром творческой биографии. Видишь, что совместное писательство не ограничивается посиделками в двух столицах — оно глубже, серьезнее, многограннее. Но самое чудесное — оно приводит к возникновению особого информационного пространства, которое вполне можно назвать «межавторским космосом».

История литературы знает достаточно примеров творческих дуэтов. Особенно много их в истории фантастики. Это можно объяснить особенностями жанра. Любовь к фантастике произрастает из того же кусочка человеческой души, что и религиозная вера. Но если религиозный человек верит в существование Всемогущего Творца и эта вера помогает ему смело смотреть в будущее, то любитель фантастики верит в будущее само по себе, и оно для него зачастую реальнее настоящего. А совместная вера, как известно, сближает, делая ничтожными суетные разногласия. Поэтому любители фантастики обожают собираться на конференции, называемые конвентами, и всегда расположены к сотрудничеству, если дело касается предмета их увлечения. Тяготеют друг к другу и писатели-фантасты: они единомышленники, им есть что обсуждать и что придумывать вместе.

А если в дополнение к этому возникает личная симпатия, то скоро следует ждать рождения нового автора, который будет носить двойную или даже тройную фамилию. О творчестве одного из таких авторов я и хочу рассказать.

2

Жили-были два очень непохожих друг на друга человека: донецкий инженер-физик Глеб Гусаков и московский редактор Игорь Минаков. Скорее всего, они никогда не пересеклись бы в этой жизни, если бы оба не любили фантастику и не начали ее писать. Глеб Гусаков уже имел опыт соавторской работы, издаваясь под псевдонимом Ярослав Веров. У Игоря Минакова публикаций было поменьше, но зато он получил профильное литературное образование. Я не знаю подробностей их первого знакомства, которое переросло в крепкую дружбу и стало основой для совместного творчества, но зато хорошо помню, как внезапно и напористо, кавалерийским наскоком, вторгся писатель Веров-Минаков в вяловатый и ставший уже привычным литературный процесс.

Тут следует ненадолго остановиться и отметить, что на момент появления этого нового писателя бурные дискуссии о путях развития отечественной фантастики уже отгремели. Большинство профессионалов сошлись на мнении, что фантастика — это лишь часть литературы, которая практически ничем не должна отличаться от так называемого мейнстрима. Поэтому жанровые границы не имеют четких контуров, и разделение писателей на фантастов и нефантастов лишено смысла. По сути, восторжествовала концепция, которую всю жизнь отстаивали вышеупомянутые братья Стругацкие и которая гласила, что фантастика — не жанр, а прием; что на фантастику распространяются все литературные законы без исключения; что фантасты обязаны главное внимание уделять именно художественному наполнению своих текстов. Братьев Стругацких можно понять — когда они пришли в фантастику, пейзаж там был сер и безрадостен. Коммунистические идеологи понимали задачи фантастики слишком утилитарно, полагая, что главная ее цель — популярно рассказывать о достижениях науки и техники. Директивным решением из фантастики изъяли современную сказку — советский аналог фэнтези. Жанр, по образному выражению Александра Беляева, «засушивали», отсекая все живое и необычное, выходящее за рамки идеологического канона. Была и еще одна проблема, о которой сегодня не принято говорить, — писатели-фантасты того времени и сами зачастую не могли преодолеть инертность мышления, тиражируя стандартные довоенные сюжеты о полетах на Марс и Венеру, о прогрессивных советских и безумных западных ученых, о внедрении рационализаторских предложений и борьбе «передовиков» с «вредителями». В этой ситуации даже литературно слабый роман «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова был воспринят как откровение. Он затрагивал совершенно новый (а на самом деле хорошо забытый старый) круг идей и тем, указав на основное назначение качественной фантастики — обсуждение философских проблем бытия: кто мы такие, зачем пришли в этот мир, откуда и куда идем. Братья Стругацкие активно вписались в процесс революционного обновления отечественной фантастики. И выступили как максималисты под лозунгом немедленного возвращения любимого жанра в основное литературное русло. Они только не учли, что и в этом русле имеются подводные камни.

К середине 1990-х годов сформировалась целая плеяда фантастов, выросших под влиянием братьев Стругацких и принявших их лозунг в качестве жизненной позиции. Их право на внимание со стороны читателей никто всерьез не оспаривал. Ниши были заняты, роли расписаны, и казалось, это надолго. Но вдруг выяснилась пренеприятная деталь. С одной стороны, мейнстрим не спешил принять жанровых неофитов — выход книги в любой из коммерческих серий фантастики автоматически делал писателя фантастом, даже если он в дальнейшем писал высоколобую реалистическую прозу. С другой стороны, планка отбора в упомянутых сериях быстро и необратимо снижалась год от года, и в фантастику пришли не десятки даже, а сотни самоуверенных молодых людей, не обладающих минимальными ремесленными навыками, но искренне полагающих, что «созидают литературу». В этих условиях те, кто задавал тон в 90-е, были оттеснены на обочину литературного процесса, — любитель фантастики, поглощающий десятки коммерческих книжек в год, перестал воспринимать их в качестве фантастов, а всенародно чтимыми прозаиками они так и не стали. Возникает вопрос: стоила ли игра свеч? Стоило ли отказываться от фантастики, минимизируя ее присутствие в текстах и трактуя ее только как прием, чтобы на выходе потерять круг верных читателей и отдать некогда любимый жанр на откуп агрессивным халтурщикам?..

Вопрос этот чисто риторический. В конце концов, каждый писатель сам определяет свои приоритеты и сам протаптывает тропинку к сердцу читателя. Заставлять его писать как-то иначе нельзя, да и опасно. Но это не означает, что в один прекрасный день не появятся новые писатели, искренне болеющие не за отдельных авторов, а за жанр в целом, и не подвергнут ревизии те положения, которые еще вчера казались незыблемыми. Именно эту, не самую простую, ношу и взвалили на свои плечи Глеб Гусаков и Игорь Минаков.

3

Современным школьникам подобное может показаться форменной фантастикой, но во времена моей молодости (а я получал образование в маленьком провинциальном городке на берегу моря) особым шиком среди одноклассников считалось не употребление табуированной лексики, а использование к месту и не к месту трех законов диалектики Фридриха Энгельса. Особенно нравился нам закон «отрицания отрицания» — мы не слишком вдавались в его суть, но даже в самой примитивной формулировке этот закон оставлял за нами право на собственное мнение, которое в перспективе может оказаться куда более верным, чем мнение учителей.