Мистер Эндерби изнутри - Энтони Берджесс

Д’Арси Коньерсу

— Allons, dernier des poètes,

Toujours enfermé tu te rendras malade!

Vois, il fait beau temps, tout le monde est dehors, Va donc acheter deux sous d’ellébore,

Ça te fera une petite promenade[1].

Жюль Лафорг. Воскресенья

Пфффрррумммп.

И вам тоже очень счастливого Нового года, мистер Эндерби!

Однако пожелание звучит впустую с обеих сторон, ибо для ваших ночных визитеров этот год очень старый. Мы, шепчущие, щупающие, шуршащие, поскрипывающие в вашей спальне, — те самые потомки, к которым вы адресуетесь с такой надеждой. Поздравляем, мистер Эндерби: вы уже здорово вмазали по павильонным часам. Если сейчас проснетесь от очередного желудочного или двенадцатиперстного приступа, которые представляют для нас столь же гадкую перчинку лекций по литературе, как скрофула Джонсона, скатофобия Свифта, смертоносная галопирующая кровь Китса не воображайте, будто слышите призраков, посвистывающих и поскрипывающих вокруг постели. Чтобы стать призраком, надо сперва умереть или хотя бы родиться.

Перрррп.

Ответ мистера Эндерби задним числом. Не трогай, Присцилла. Мистер Эндерби не вещь, чтоб его тыкать, а спящий великий поэт. Альберта, пожалуйста, вытащи у него изо рта свой грязный палец. Его рот открыт не для дилетантского осмотра зубов, а чтобы можно было дышать. Нос, как орган, в сорок пять пережил свое лучшее время, превратившись в два кривых черных провала — каждый со своей миниатюрной подмышкой, — забитых, заложенных. Вспомните, ранние его стихи посещали мир запахов (страницы 1-17 в сборнике избранного, изданном Гарвардским университетом, каковой является вашим учебником). Там у нас мытые волосы, пикули, дрок, соли для ванны, кожа, карандашные стружки, консервированные персики, почтовые конторы, миссис Лейзенби на углу в магазине с его естественным трущобным гвоздичным диабетическим запахом. Но в зрелых произведениях ничего подобного не существует; двустворчатые двери навсегда закрылись. Этот мягкий шум, Гарольд, называется храпом. Да, Кристина, зубы у него, как верхние, так и нижние, съемные: их кладут вот в этот пластмассовый ночной сосуд. Детка, детка, ты пролила жидкость для зубов на ковер домовладелицы мистера Эндерби. Нет, Робин, ковер не редкий и не красивый, но он принадлежит миссис Мелдрам. Да, сам мистер Эндерби принадлежит нам, принадлежит всему миру, но это ковер его домовладелицы. Миссис Мелдрам.

Дальше. Его волосы ежедневно перекочевывают с головы на щетку, крошечный отряд за отрядом, с билетом в один конец. Вон на туалетном столике лежат щетки в оправе из поддельного серебра, завещанные ему отцом, табачником. Очески действительно грязные, Мевис, но у великих поэтов есть другие дела, кроме соблюдения гигиенических правил. Смотрите, вот эти очески составляют дневную квоту немногочисленных остатков волос мистера Эндерби. Священные реликвии, дети. Не спешите. Каждому по одному. Так. Бережно храните их в дневничках потомков текущего года. Выпавшие волосы, Генри, переходят в собственность их подобравшего. Они мистеру Эндерби не нужны, но уже оцениваются в классических аукционных залах приблизительно в фунт, если удачно повышать ставки. Одри, не надо пытаться выдернуть живой волос, это нехорошо. Столь грубого рывка достаточно, чтобы разбудить мистера Эндерби.

Грпрхррмп.

Видите? Он потревожен. Дайте ему успокоиться, как даешь успокоиться взбаламученной воде. Хорошо. Согласитесь, дети, мистер Эндерби лучше всего смотрится, перевернувшись на крестец и сбросив одеяло, соскользнувшее на пол. Живот выпирает двумя деликатными холмиками по обеим сторонам от перерезающего пижамного пояса. Смотрите, тут волос обильный. Одна из отвратительных иронических особенностей среднего возраста заключается в том, что волосы отступают вниз с благородной вершины, орлиного гнезда, оставляя ее лысой, точно орел, чтобы лагеря, казармы и гарнизоны вульгарного теплого тела густо зарастали порослью, бесполезной и некрасивой. Грудь тоже отвисла, смотрите. Богатая волосами, оживленная пучками и завитками. Кроме того, подбородок и щеки в щетине. Ощетинились, сказал бы Мильтон.

Да, Дженис, я вынуждена согласиться, спящий мистер Эндерби выглядит не слишком приятно, даже в полной темноте. Все мы заметили редкие волосы, беззубый рот, обильные складки плоти, которые вздымаются и опадают. Но что общего у величия с приятностью, а? Все вы должны серьезно над этим подумать. Альберта, тебе не хотелось бы за него выйти замуж? Может быть, и с другой стороны не возникло б такого желания, даже еще в большей степени, ты, глупая, глупо смешливая тварь? Кто ты такая, чтоб думать, будто тебе хоть когда-нибудь выпадет шанс сочетаться с великим поэтом?

Конечности. Стопа, топчущая Парнас. Смотрите, мозоли на запутанной карте ступни. Ногти сломаны, хотя на большом пальце ноги ноготь слишком толстый, чтоб сломаться. Может быть, то и другое связано с долгим мыльным потением, согласитесь. Нищенски протянутая правая рука поистине королевская. Почтительно посмотрите на пальцы, сейчас отдыхающие от писания. Завтра они снова будут писать, продолжая поэму, которую он считает шедевром. Ах, что создали эти пальцы! Каждый целует руку, только тише ползущей мухи. Я понимаю, что акт целования требует усилия для преодоления определенного естественного отвращения. Впрочем, для вас это небольшой урок схоластической философии. Грязные костяшки, черные ногти, глубоко въевшиеся пятна табачной смолы (забытая сигарета держится встречно-гребенчато, пока мысли поэта высоко воспаряют над запахом дыма), загрубевшая кожа — все это внешние преходящие аспекты руки, связанные с обыденным миром еды и смерти. Но в чем суть этой руки? Божественная машина, привносящая в нашу жизнь больше блаженства. Целуйте ее, ну, давайте, целуйте. Алтея, прекрати издавать тошнотворные звуки. Чарльз, лицо твое без того безобразно, нечего морщить его, точно в приступе насморка. Вот так вот, целуйте.

Это его вообще практически не побеспокоило. Тихонечко почесал во сне место, которое пощекотала севшая в поисках пищи мушка. Слушайте. Он во сне собирается что-то сказать. Твой поцелуй принес сонное вдохновение. Слушайте.

Мой постельный партнер погружен

В тяжкий труд, рожая неоплаченный сон.

И все? Все. Но, дети, какой волнительный момент! Вы слышали его голос, правда, сонный, бормочущий, но все равно его голос. А теперь перейдем к тумбочке у постели мистера Эндерби.

Книги, дети, которые мистер Эндерби читает в постели. «Убойные блондинки», что бы это ни значило; «Кто есть кто в Древнем мире», безусловно, полезная; «Афера Раффити» в брутальной обложке; «Как я добился успеха», написано магнатом, умершим от атеросклероза; «Рассказы марианских мучеников», сенсационная. А вот, дорогие мои, собственное сочинение мистера Эндерби: «Рыбы и герои», ранние стихи. Каким он был тогда гением! Да, Деннис, можешь потрогать, только осторожно, пожалуйста. Ох, глупый мальчик, все свалил на пол, просыпалось, словно из душа. Что это спрятано между густо залапанными страницами? Фотографии? Не трогайте, оставьте, это не для вас! Небеса милосердные, и у великих есть слабости. Какой стыд мы непреднамеренно обнаружили. Не хихикайте, Бренда и Морин, сейчас же отдайте мне снимки. Вы разбудите мистера Эндерби гнусным девчачьим фырканьем. Чем они занимаются, Чарльз? Мужчина с женщиной на фотографии? Они занимаются своим собственным делом, вот чем они занимаются.