Подкаст бывших - Рейчел Линн Соломон

Доминик Юн в моей комнате звукозаписи.

Он знает, что это моя комната. Он здесь уже четыре месяца и не может не знать, что это моя комната. Она занесена в общий календарь станции, привязанный к нашей почте. В голубом пузыре указано: «Комната C: Голдстайн, Шай. С понедельника по пятницу, с 11 до полудня. На веки вечные».

Я стучусь в дверь, но на то она и комната записи, что не пропускает внешние звуки. Перечень моих недостатков можно растянуть на полчаса эфира без единой рекламной паузы, но не такая я злодейка, чтобы ворваться и запороть то, что записывает Доминик. Пускай он и самый неопытный репортер Тихоокеанского общественного радио, но я слишком уважаю искусство сведения, чтобы допустить подобное. Происходящее в этой комнате священно.

Едва сдерживая гнев, я прислоняюсь к стене напротив комнаты C. Над входом мигает знак «ИДЕТ ЗАПИСЬ».

– Воспользуйся другой комнатой, Шай! – окликает меня по пути на обед ведущая моей передачи Палома Пауэрс. (Вегетарианская якисоба из забегаловки напротив по вторникам и четвергам последние семь лет. На веки вечные.)

Я бы и воспользовалась. Но пассивная агрессия куда веселее.

На общественном радио работают не только сладкоголосые интеллектуалы, выпрашивающие деньги во время марафонов по сбору средств. На каждое рабочее место в этой среде приходится сотня отчаянных выпускников журфака, которые «ну просто обожают «Эту американскую жизнь»», поэтому иногда, чтобы выжить, приходится быть безжалостной.

Но я скорее не безжалостная, а упрямая. Благодаря этому качеству я десять лет назад прошла здесь стажировку, а теперь, в двадцать девять, стала самым молодым старшим продюсером в истории станции. Я мечтала об этом с детства, пускай даже тогда мне и хотелось сидеть не за компьютером, а у микрофона.

После того как я заверяю младшего продюсера Рути Ляо, что промо будут готовы до полудня, и после того как журналист-эколог Марлен Харрисон-Йейтс бросает на меня короткий взгляд и взрывается смехом, а затем исчезает в значительно уступающей по размерам комнате B, дверь комнаты С наконец-то открывается. На часах 11:20.

Сначала я вижу его ботинок – сверкающий черный оксфорд, – а затем и все двухметровое тело: угольного цвета брюки и темно-бордовую рубашку с расстегнутой верхней пуговицей. Обрамленный проходом в комнату C и насупившийся над своим сценарием, он словно позирует для стоковой фотографии из категории «бизнес-кэжуал».

– Все слова сказал в нужном порядке? – спрашиваю я.

– Кажется, да, – на полном серьезе обращается Доминик к своему сценарию. – У тебя ко мне какой-то вопрос?

Мой голос сочится приторной патокой:

– Просто жду свою комнату.

Он преградил мне дорогу, поэтому я продолжаю его внимательно изучать. Засученные по локоть рукава, слегка спутавшиеся черные волосы. Может быть, он зарылся в них руками, расстроившись, что репортаж не получился таким, как он хотел. Это бы приятно оттенило его предыдущие репортажи, заполнившие наш сайт и популярные за счет броских заголовков, но страдающие от недостатка эмоциональной глубины. Может быть, за те судьбоносные двадцать минут, что он провел в комнате С, Доминика так достало общественное радио, что он сейчас же извинится перед Кентом и скажет ему, что эта работа не для него.

Едва ли он провел здесь достаточно времени, чтобы почувствовать тонкую разницу между комнатами А, В и моей любимицей С: наушники в комнате C идеально отлажены, а вес регуляторов на пульте упрощает их переключение. Кроме того, он не осознает особой важности комнаты С: именно здесь я свела дорожки для первой самостоятельно созданной передачи – она была посвящена тем, кто празднует День отца без отца, и привлекла такое внимание, что линия была занята на протяжении нескольких часов. Слушая эти истории, я впервые за много лет почувствовала себя чуть менее одинокой и вспомнила, почему изначально пошла работать на радио.

Так что я бы сказала, дело не только в комнате С – вероятно, я болезненно привязана к этим шести с половиной кубическим метрам проводов и ручек.

– Она твоя, – говорит он, но не двигается с места и не поднимает глаз от сценария.

– Да, как и положено: по будням с 11 до полудня. Если у тебя не работает календарь, наверное, об этом нужно сообщить сисадмину.

Наконец он переводит взгляд со сценария на меня – то есть вниз. Слегка ссутулившись, он прислоняется к дверному косяку. Он всегда так делает – наверное, потому, что здания обыкновенного размера для него слишком малы. Мой рост – 160 сантиметров, и я осознаю это острее всего, когда стою рядом с Домиником.

Когда наша администратор Эмма фотографировала его для сайта, он все время краснел – возможно, потому, что на станции он единственный парень до тридцати и при этом не стажер. На фотографии он абсолютно серьезен, только краешек рта слегка искривлен, словно малюсенькая скобочка тянет в уголок его губы. Когда фото опубликовали, я долго смотрела на этот краешек и недоумевала, с чего бы это Кент нанял того, чья нога никогда не ступала внутрь радиостанции. Кент потерял голову из-за магистерской степени по журналистике, полученной Домиником в Северо-Западном университете[2], и из-за обилия завоеванных им журналистских наград университетского круга.

Доминик улыбается мне – еще более натянуто и сдержанно, чем на фото с сайта.

– На часах было 11:05, внутри никого, а у меня припасена громкая новость. Жду подтверждения от еще одного источника.

– Класс. Ну а мне нужно свести заставки для Паломы, так что… – Я пытаюсь войти в комнату, но он не шевелится, а его немыслимо высокая фигура мешает мне пройти. Я малявка, пытающаяся привлечь внимание гризли.

Знакомая скобочка слегка растягивает рот.

– Тебе что, совсем неинтересно?

– Уверена, что прочту об этом завтра в «Сиэтл таймс».