Убийства в Плейг-Корте - Джон Диксон Карр

Старик Мерривейл, коварный, лукавый, проницательный, многоречивый, развалившийся всей тушей в кресле в своем кабинете военного министерства, забросив ноги на письменный стол, вновь ворчливо потребовал, чтобы кто-нибудь написал об убийствах в Плейг-Корте — видимо, главным образом, ради собственной славы. Теперь уже он не пользовался особой известностью. Из службы контрразведки возглавляемый им отдел был переименован просто в военную разведку и занимался делами даже менее опасными, чем фотосъемка колонны Нельсона.

Я напомнил: ни у кого из нас нет связей в полиции, а у меня, несколько лет назад вышедшего в отставку, нет даже повода интересоваться материалами дела — в отличие от него. Вдобавок нашему другу Мастерсу, ныне старшему инспектору уголовного розыска столичной полиции, это может не понравиться. Однако мне было решительно и хладнокровно предложено выбирать — либо я напишу, либо кто-то другой. Кто — не помню, знаю только, что не сэр Генри Мерривейл.

Сам я впервые ввязался в эту историю дождливым вечером 6 сентября 1930 года, когда в курительную комнату клуба «Крестики-нолики» вошел Дин Холлидей и рассказал мне ошеломляющую историю. Подчеркну один факт. То ли после череды смертей, выкосившей всю семью, включая его брата Джеймса, то ли потому, что Дин, живя в Канаде, время от времени крепко пил, нервы у него всегда были в полном порядке. Он появлялся в клубе, пружинистый, крепкий, с энергичными движениями, юной и в то же время старческой физиономией, украшенной усами песочного цвета, с рыжеватыми волосами и высоким лбом над полными сарказма глазами. И неизменно чувствовалось, что рядом витает какая-то тень, некий призрак из прошлого. Однажды во время непринужденной беседы кто-то заговорил о новейших научных определениях сумасшествия, и Холлидей вдруг неожиданно внес в разговор личную ноту:

— Разве вы не знаете? Мой брат Джеймс, ну он… понимаете?

И расхохотался.

Я был знаком с ним какое-то время еще до того, как мы тесно сблизились, постоянно болтая в курительной клуба. Все, что мне было известно о Холлидее, — в беседах мы никогда не затрагивали личной жизни, — я услышал от своей сестры, оказавшейся близкой знакомой его тетки, леди Беннинг.

Он был младшим сыном импортера чая, который настолько разбогател, что отказался от титула, заявив, что его фирма слишком стара для подобного рода вещей. Отец Дина носил бакенбарды, имел красный нос, с компаньонами был довольно крут, а к своим сыновьям снисходителен. Истинной главой семейства оставалась его сестра, леди Беннинг.

В жизни Дина было немало разных этапов. До войны типичный кембриджский студент-середнячок, на фронте он, наряду со многими другими, превратился в замечательного солдата. Демобилизовался с орденом «За отличную службу» и кучей шрапнели в теле, закутил так, что чертям было тошно. Возникли проблемы: сомнительные нимфы требовали исполнения обещаний, фамильные портреты гневно морщились, поэтому Дин со счастливым британским оптимизмом решил: дурное перестает быть дурным, если совершается где-то в другом месте, а потому собрал вещички и отбыл в Канаду.

Тем временем отец умер, фирму «Холлидей и сын» унаследовал брат Дина — Джеймс, любимчик леди Беннинг, которая постоянно твердила: Джеймс такой, Джеймс этакий, образец точности, вежливости, аккуратности… Тогда как в действительности он был маленьким испорченным негодяем. То и дело отправляясь якобы в деловые поездки, две недели валялся, напиваясь до потери сознания, в публичных домах, потом тихонечко пробирался домой в Ланкастер-Гейт, аккуратно причесывался, горько жалуясь на здоровье. Я его немного знал — улыбчивый мужчина, всегда в легкой испарине, неспособный секунду усидеть на месте. С ним ничего не случилось бы, если б не совесть. В конце концов, совесть его заела. Однажды ночью он вернулся домой и застрелился.

Леди Беннинг пребывала в отчаянии и растерянности. Ей никогда не нравился Дин, — которого она, по-моему, в глубине души винила в смерти Джеймса, — а теперь приходилось вызывать его, ставшего главой семьи, из девятилетней ссылки.

Дин окончательно протрезвел, однако не утратил прежнего юмора и веселья, благодаря чему был желанным (хотя порой опасным) членом любой компании. Он повидал мир, людей, научился закрывать глаза на творившееся вокруг, приобрел какую-то новую жизненную силу, искренность, откровенность, что, видимо, несколько взбудоражило чопорную, мрачноватую атмосферу Ланкастер-Гейт. Дин обладал симпатичной усмешкой, очень любил пиво, детективные книжки и покер. Во всяком случае, у вернувшегося блудного сына все вроде бы шло хорошо, только, мне кажется, он был совсем одиноким.

Дальше произошло нечто более чем неожиданное: незадолго до развернувшихся событий моя сестра сообщила, будто Дин помолвлен и женится. Назвав имя девушки — Мэрион Латимер, — она после обеда быстро и ловко, вроде Тарзана, прошлась по ее генеалогическому древу. Изучив каждую ветвь, мрачно усмехнулась, уткнулась подбородком в сложенные на столе руки, зловеще взглянула на свою любимую канарейку и заключила: будем надеяться, что все обойдется.

Впрочем, не обошлось. Холлидей принадлежал к тому типу людей, вокруг которых, где бы они ни находились, всегда складывается особая атмосфера. Это чувствовалось и в клубе, хотя он вел с нами обычные разговоры. Когда все молчали, он бросал на присутствующих короткий пристальный взгляд, старался изобразить из себя веселого славного парня, после чего смущался, рассеянно задумывался; слишком часто смеялся; тасуя карты, иногда ронял их на стол, потому что смотрел куда-то в пространство. Такие не слишком приятные выходки длились пару педель. Потом он вообще переставал бывать в клубе.

Как-то вечером после обеда я сидел в курительной комнате. Минуту назад заказал кофе, переживая тяжелейший приступ скуки, когда все лица кажутся до омерзения знакомыми. Начинаешь задумываться, почему банальная, суетливая, унылая городская жизнь не осточертеет сама себе своей бессмысленностью и не остановится. В сырой вечер в просторной курительной, обставленной черной кожаной мебелью, было пусто. Я лениво развалился у камина, вперившись ничего не видящим взглядом в газету, и тут вошел Дин Холлидей.

Я слегка распрямился — вид у него был странный. Он помедлил в нерешительности, огляделся, вновь замер па месте, через какое-то время бросил:

— Привет, Блейк, — и уселся немного поодаль.

Последовало весьма неловкое молчание. Мысли его плыли в воздухе, ощутимые, как огонь в топке камина, куда он уставился. Он явно хотел меня о чем-то спросить и не мог. Я обратил внимание на грязные туфли и брючные обшлага, словно он издалека шел пешком, на забытую отсыревшую сигарету в пальцах. Подбородок мрачно опущен, высокий лоб морщится, широкие крепкие скулы бугрятся.

Я зашелестел газетой, вспомнив впоследствии, что именно в этот момент на глаза мне попался маленький заголовок внизу па первой странице:

«Загадочная кража в…».

Но заметку я тогда не прочел, даже другого взгляда на нее не бросил.