Белый танец - Рита Навьер

Последние числа ноября

Восемь утра, начало девятого. За окнами темень непроглядная, так что ярко-освещённый класс отражается в них почти как в зеркале. Все три ряда по шесть парт, жёлтые шары плафонов, даже портреты Пушкина и Толстого на противоположной стене можно разглядеть. Ну и конечно, народ – кто-то сидит прямо, будто кол проглотил, кто-то, наоборот, развалился, чуть ли не лёг ничком.

Себя тоже узрел, мельком, пока шёл к доске. Высоченный, на две головы выше Раечки, Раисы Ивановны, нашей классной. Не знал, как нелепо мы смотримся рядом со стороны. Хорошо, что она не стала маячить, села за свой учительский стол, а то бы я точно расхохотался. От нервов, конечно. После того, что случилось позавчера, мне теперь долго не до веселья будет.

– С космодрома Байконур стартовала ракета-носитель «Протон»… – осипшим голосом начинаю перечислять новости, которые успел запомнить, пока листал за завтраком «Правду».

Понедельник. Чёртовы понедельники. Каждый понедельник обязательная политинформация. Тоска! Аж зубы сводит.

Ещё и горло саднит – похоже, опять заболеваю. И мутит вдобавок, будто температура под сорок, но стойко продолжаю:

– Войцех Ярузельский избран первым секретарём польской объединённой рабочей партии…

Раечка развернулась на стуле ко мне лицом, слушает и кивает в такт каждому слову с приторной улыбкой. Стараюсь на неё не смотреть, потому что тогда мутит совсем нестерпимо. Смотрю в одну точку в районе последней парты второго ряда и радуюсь, что она пустует. Хорошо бы она так и оставалась пустой, хотя бы сегодня.

– Рональд Рейган предложил вывести ракеты «Першинг» из стран Европы в обмен на вывод советских ракет…

Дверь за спиной тихо скрипнула. И внутри тут же всё сжалось, слова застряли в глотке. Даже не оборачиваясь, знаю, что это она. Ракитина. Чувствую, как на загривке встали дыбом волоски. Чувствую спиной её взгляд, от которого между лопаток становится одновременно обжигающе горячо и холодно, как будто за шиворот кинули не то уголёк, не то льдинку. Непроизвольно выпрямляюсь, мышцы каменеют. Но не поворачиваюсь. Не хочу, не могу смотреть в её глаза.

– Можно? – слышу сзади её голос.

Ловлю себя на мысли, что невольно захотелось поёжиться, но я лишь вздёргиваю подбородок выше и хмурюсь. Обвожу класс взглядом, серьёзным, комсорговским. Все внимательно смотрят на меня, до Ракитиной никому и дела нет. Мне тоже до неё нет дела, говорю себе твёрдо.

Голос её звучит как всегда с вызовом. Дура! Вечно ведёт себя как полная дура. Выпендривается за каким-то чёртом. Напрашивается на неприятности. Противопоставляет себя коллективу. Было бы только что противопоставлять, кроме гонора. Её бы к отцу моему на перевоспитание – тот быстро втолковал бы ей, что к чему.

Довольная улыбка сползает с круглого Раечкиного лица.

– Ракитина, почему опять опаздываешь?

Ответа от неё ждать, понятно, не приходится.

– Быстро на место, – раздражённо бросает Раечка и уже с улыбкой мне: – Продолжай, Володя.

Слышу, как сзади приближается Ракитина, и ещё почему-то слышу, как гулко колотится собственное сердце. Мне на неё плевать, повторяю себе мысленно.

Она проходит мимо, обдаёт ветерком с запахом утреннего мороза. Меня же наоборот кидает в жар. Так и чувствую, как заполыхали уши. Тупо пялюсь ей в спину. Коричневое форменное платье, чёрные лямки и пояс фартука. Белые манжеты и воротничок. Тёмные прямые волосы чуть выше плеч, а на плече болтается синяя сумка с надписью спорт. Надпись сейчас не вижу, но знаю, что есть.

Ракитина садится за последнюю парту второго ряда, и я поспешно отвожу глаза.

– Слушаем тебя, Володя, – напоминает Раечка.

А у меня в голове каша, вязкая и тягучая. Аж виски распирает. Силюсь вспомнить, что я там рассказывал. Кажется, что-то про Рейгана, про ракеты… Да, точно. Но какие ракеты...? Ладно, чёрт с ними. Что ж ещё там было?

А на ум лезет лишь то, что было позавчера. Молчу, тщетно отгоняя непрошенные мысли и стыд. И пульс в ушах выбивает оглушительную барабанную дробь, прямо как на выносе флага.

Ненавижу Ракитину. А ведь не должен. Ненависть – неправильное чувство, разрушительное. А комсомолец, тем более комсорг, должен строить и созидать, а не разрушать. Должен быть гуманным, даже к таким вот…

Бросаю на Раечку беспомощный взгляд, но тут же – о, счастье! – спохватываюсь и нарочито бодро продолжаю:

– В Мавритании отменили рабство…

На последнюю парту второго ряда больше не смотрю. Смотрю на девчонок с первой, а те на меня взирают с нескрываемым восторгом, дуры. Будто я не политинформацию веду, а сонеты Шекспира им вдохновенно читаю.

Под занавес, чтобы Ракитина не думала, что я уязвлён и раздавлен, выдавливаю из себя свою фирменную улыбочку, от которой градус восторга у наших дур резко подскакивает, и возвращаюсь на место.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ Раечка в спину мне тоже щебечет что-то хвалебно-умилительное. Брр.

Один лишь раз позволяю себе украдкой, быстро взглянуть на Ракитину, но вижу только её тёмную макушку. Склонилась над тетрадкой, что-то там пишет. Гадости, поди, строчит про меня, про Раечку, про весь наш класс. Это в её духе.

Сижу, делаю вид, что слушаю Раечку, с виду спокоен точно Каа, а внутри аж потряхивает всего. И мысль одна колотится: как с ней, с Ракитиной, теперь общаться после того, что случилось?

И понимаю, что никак. Не получится у меня. Никакая сила в мире не заставит меня к ней подойти, заговорить, даже просто посмотреть в глаза. Я лучше уйду из комсоргов, возьму самоотвод, пусть отец меня хоть режет потом – плевать, лишь бы никак с Ракитиной не контачить.

Решено, немного успокаиваюсь я, отныне её просто не замечаю…

Двумя месяцами раньше. Первые числа сентября.

Уж не знаю, в чём там провинился отец, но пострадали мы. Всем семейством попали под раздачу. Ещё в августе жили себе безмятежно, планы строили, а теперь вдруг этот перевод. Но не в Москву, как ещё недавно рассчитывал отец, а в какое-то захолустье.