Лагуна Ностра - Доминика Мюллер

Вчера шел снег. В ноябре в Лагуне такое бывает нечасто, но север накрыло мощным валом непогоды, парализовавшим весь регион, от гор до равнины. Его волны докатились до самой Адриатики, зима выбелила облака, закрасила молочной мутью водные поверхности. Небо над Венецией, которое в осеннюю пору робко прячется, распуская во всю ширь свои реющие паруса, сплошь затянулось густым, пастозным слоем свинцово-серой краски. По ту сторону моста Свободы, на материке, в Местре, люди, ежедневно отправляющиеся на работу в исторический центр, испытали на себе все прелести неожиданного похолодания: задержку транспорта, пробки на дорогах и развязках, отмену пригородных поездов, неразбериху на станциях. Здесь же хаос растворился в медленных водах каналов, увяз в илистых берегах островов, разбился о кирпичную кладку фасадов. В непогоду камни утрачивают свой золотистый отблеск и с мрачной покорностью погружаются в дремоту, передавая свое настроение горожанам. С середины утра снег сменился дождем, вернув венецианцев в обычный для поздней осени туманный понедельник, весь пропитанный влагой, от которой кое-как защищают капюшоны, сапоги и зонтики, имеющиеся во множестве у каждого. Эти аксессуары частично возмещают отсутствие автомобилей с уютными кабинами. Наши колеса — это наши ноги. Мы обуваем их в резину и, как следует закутавшись и нахлобучив шапки, идем навстречу непогоде. Тут, в Венеции, знают, как перехитрить стужу, ветер и дождь. У нас нет выбора, а потому мы научились применяться к ним, как это делают моряки и крестьяне. В детстве мы с братом с особым нетерпением ждали, когда пойдет снег, чтобы не ходить в школу, пока отец не заставил нас прочитать написанные на местном диалекте записки, которые их автор, Марино Санудо[1], посвятил одному из прежних Кампана. «В тот день дождь и ветер устроили между собой большой спор, и случилась большая вода, чрезвычайно затруднившая выход на улицу и выполнение каких-либо дел, столь недружелюбны к людям оказались вода, дождь и ветер. Туман, пронизавший нас, когда мы отправились исполнить возложенные на нас обязанности, казалось, можно было осязать». Мы усвоили этот урок, датированный 16 октября 1521 года. Прилежные маленькие венецианцы быстро научаются стойко сносить груз своих ранцев и превратности судьбы.

По улицам в эту пору слоняются только плохо экипированные туристы. В ноябре это в основном люди небогатые, пожилые, пенсионеры, пользующиеся скидками межсезонья. Их легко узнать по особой манере, с какой они изучают вывешенные перед ресторанами меню, а потом уходят прочь. Им неведомо высокомерие богачей, которые, возмущаясь дождем, требуют, чтобы за их деньги им было предоставлено такое же ослепительное солнце, как на рекламных буклетах. Эти рады бродить под открытым небом в поисках красот, которые они усердно снимают на свои цифровые фотоаппараты, разглядывать в витринах карнавальные маски и стекляшки азиатского производства. С покорностью тех, кто научился умерять свои потребности, они держатся в стороне от шикарных магазинов и дорогих кафе площади Сан-Марко, отступая на периферию сети прославленных улиц и площадей. Они выглядят так, словно v них нет иных планов и желании, кроме как получить удовольствие.

Я проснулась с такой же пустотой в голове, как у этих туристов, и тоже не строила никаких планов на день, с удовольствием глядя в окно на дождь, на прохожих, спешивших через площадь среди взметенного порывом ветра мусора, на чаек, с насмешливыми криками торопившихся на пир. Не знаю, почему чайки не летают, а бегают по мостовой, семеня своими тонкими ножками. Если бы у меня были крылья, мне кажется, я бы ими пользовалась.

Мне достаточно было всего лишь перейти мост, чтобы попасть в Государственный архив, расположенный справа от моего дома, рядом с базиликой. Еще больше сведений о венецианских живописцах восемнадцатого века, расписывавших плафоны, я нашла бы в библиотеке Кверини Стампалия или в Музее Коррер, но моего отца рядом не было, и никто не стоял у меня за спиной, вынуждая идти навстречу разбушевавшейся стихии через Большой канал к площади Сан-Марко или Санта-Мария Формоза. После того как Кьяра заменила старую отопительную систему, в самых отдаленных уголках нашего палаццо царит приятное тепло. А когда глядишь на дождь и торопливую поступь прохожих, радость оттого, что сама ты сидишь дома, в своей библиотеке, только удваивается. Смотреть свысока на чудеса, увидеть которые мечтает весь мир, — это особый венецианский шик, и я смакую его с еще большим наслаждением, когда дует ледяная зимняя бора[2], как это было вчера.

Я встала, взглянула на налипший на стекла снег и снова легла в кровать. Покрывало шелкового бархата с пурпурными (тициановскими) и темно-зелеными (веронской зелени) узорами, которое Кьяра подарила мне на прошлое Рождество, кажется мне несколько претенциозным. Но оно стеганое, на ватине, и мягкое, как гнездышко; когда небеса обрушивают на землю весь свой гнев, под ним тихо и спокойно, как в посольстве нейтральной страны в разгар войны. Я дремала, когда в спальню ко мне вошел брат. Поскольку он вошел без стука, ссору начала я. Он ответил, упрекнув меня в беспричинной усталости, противопоставив ей свое хроническое недосыпание и постоянные звонки, которые будят его среди ночи.

Да уж. С тех пор как Альвизе девять лет назад вернулся в Венецию, он постоянно сравнивает свою бурную деятельность и мою бездеятельность. Данаиды, наполняющие водой бездонную бочку, Прометей, прикованный к скале, Геракл со всеми своими двенадцатью подвигами — это он, а я — это «Паломничество на остров Киферу» и «Одалиска, принимающая ванну». Он говорит, говорит, зачитывает мне свой послужной список — как будто я начальник отдела кадров. После Бари, Флоренции и Вероны он получил назначение в свой родной город, с повышением по службе и престижной женой в качестве приложения. В нашем фамильном жилище хватило бы места для всех поколений семейства Кампана — от самых корней генеалогического древа, изображенного на стене андрона, и до его вершины, — если бы им вдруг вздумалось собраться там, наподобие персонажей «Страшного суда», и зажить всем вместе. В этом огромном палаццо мои родители занимали бельэтаж, на третьем этаже разместились дядюшки, а сама я устроилась и двух комнатах в антресоли окнами на площадь и канал с мостом. Когда же Альвизе явился в наш дом вместе с содержимым трех грузовых лодок и своей величественной супругой, обладательницей пышных белокурых кудрей и непоколебимой уверенности в себе, дом наш словно уменьшился в размерах. Наши родители, связанные дальним родством, оба родились в этом доме, на разных этажах. Отец вырос в крыле, где жили Кампана-основатели, куда из андрона ведет парадная лестница; мать, принадлежавшая к боковой ветви Партибон, — в более поздней задней пристройке, выходящей в сад. Они поженились, вырастили нас и собирались мирно состариться, а затем и умереть в этих стенах, отмеченных печатью стольких семейных воспоминаний. К грудам источенной жучком мебели, потемневших от времени томных портретов, устаревших безделушек и старых фотографий добавлялись накопленные за долгую праздную жизнь коллекции моей матушки: костяные распялки для перчаток, серебряные табакерки, театральные сумочки из муранского бисера. Перепуганные приездом единственного сына, родители капитулировали ровно через месяц после того, как отец вышел на пенсию. Они забрали все свои сокровища и убрались на виллу Партибон, в Фалькаде, неподалеку от Беллуно[3], предоставив Кьяре, жене Альвизе, полную свободу в ее бурной деятельности, направленной на модернизацию нашего палаццо, сногсшибательные чертежи и сметы которой она им показала. Кьяра — психотерапевт, она родом из Рима и не разделяет свойственной венецианцам привязанности к прошлому. Она невзлюбила наш дом в первый же день, после того как под ней обрушилось кресло. Думаю, если бы не запрет Управления по охране памятников, она не преминула бы и вовсе перестроить наш обшарпанный палаццо под лофт и превратить его в гигантскую арт-галерею, уставленную инсталляциями ее друзей — «художников-пластиков». В тот день, когда рухнуло кресло, мама подарила невестке, умудрившейся между делом разбить кофейную чашку из парадного сервиза с гербами, бриллианты одной из прабабок. Кьяра немедленно нацепила их, и я готова поспорить, что вид фамильного украшения, покачивающегося на ее атлетическом бюсте, ускорил бегство родителей в Фалькаде. Я тогда как раз получила место в университете Ка’Фоскари, который только что окончила. Это стремительное перемещение со студенческой скамьи на преподавательскую кафедру было таким неожиданным, что я даже не подумала переехать со своей антресоли, хотя к тому времени брат с невесткой захватили сначала бельэтаж, а потом и весь дом. Сейчас причин для перемещений в пространственно-временном континууме, как сказала бы Кьяра, взявшая на себя обеспечение внутрисемейной гармонии, у нас было не больше, чем раньше. Если не считать удивительной способности моего брата заполнять собой все пространство и время, где бы он ни находился.