Когда часы пробьют двенадцать - Диана Александровна Миничева

Нежные, теплые губы касаются моих, накрывают их, кусают и оттягивают, жадно поглощая через них всю мою душу, все мое сердце. Отныне оно принадлежит лишь одному тебе, такому внимательному до всего, что касается меня, такому наглому, ревнивому. Тебе уже давно хотелось завладеть мной, заставить понять и признать, что я целиком твоя. И убедить в этом ты хочешь не только меня – всех персонажей нашей с тобой истории, включая самого себя.

Не так ли, Кай?

Посчитаете ли вы меня сумасшедшей, узнав, что мы встретились в отражении? Всего лишь один печальный взгляд на себя в зеркало; маленькая слеза упала на пышную юбку платья, часы пробили двенадцать часов ночи. Я упала на колени, получив возможность громко рыдать, не жалея своего голоса, пока маятник из жалости ко мне заглушает крики одиночества.

Бом – первый удар.

Я выхожу замуж.

Бом – вот и второй.

За мерзкого, жадного и, не постыжусь этого слова, грязного человека, первого принца нашей страны, которого именно из-за своего глупого и самовлюбленного характера лишили престола.

Бом – да сколько можно…

Что и ожидалось от дочери герцога. Выйти замуж за влиятельного человека и принести славу своей семье – хоть и без права наследия, а все же принц, к тому же, первый сын короля и королевы.

Бом – послышался голос.

– Почему ты плачешь?

Немного надменный, спрашивающий, будто лишь из любопытства ради, голос. Я поднимаю покрасневшее лицо от мокрых ладоней и с удивлением гляжу на него, обладателя того самого хамского голоса.

Совсем немного выше меня ростом парень, блондин с волосами, завязанными в короткий низкий хвост, и с голубыми, пронзительными глазами. Лицо немного напоминает девчачье – своей аккуратной формой, нежной и светлой кожей.

Бом – почему он так похож на меня?

Видя меня, мое лицо, и понимая то же, что и я, он тоже удивленно поднимает брови, открывает рот, совершенно синхронно со мной. Словно отражение.

Бом:

– У меня нет брата.

– У меня нет сестры.

После этого он приходил постоянно, не пропуская ни одной ночи. Его дом был там – на другой стороне моего зеркала и приходить он мог лишь тогда, когда куранты на часах начинали отбивать свой ритм. Уходил он с восходом солнца, обратно, в зеркало, однако сколько бы я ни пыталась, последовать за ним мне никогда не удавалось. Мы были невероятно схожи с ним, однако как по характеру, так и по своей судьбе отличались.

Кай – так было его имя – был самовольным, нахальным и достаточно грубым. Он тоже принадлежал к семье аристократов, однако был невоспитан и невежлив. По началу мне было интересно – ведет ли он себя также и в своем мире, или наоборот, мог раскрыть свое лицо только здесь, где его никто не знает. В отличие от меня, единственного ребенка в семье, у него было трое младших братьев. И всех их он любил, так сильно, так искренне, что это можно было понять всего лишь по его словам о них и тону голоса, становящемся ласковым только в эти моменты.

Еще различались наши родители, которые будучи дворянами одного сословия – герцогами – были абсолютно разными по характеру. Мои, как и полагается нормам в моем мире, были строгими, умными и серьезными людьми. И этот холод, равнодушие, монотонность не исчезали даже в кругу семьи. Также воспитывали и меня, что я считала вполне нормальным и правильным, пока не услышала истории Кая и не захотела прожить ту же жизнь, что и он.

Совершенно спокойная, домашняя, дружелюбная атмосфера, в результате которой Кай, видимо, и стал таким распущенным, царила в его доме, наполненном смехом младших детей. Второй сын был на пять лет младше Кая – ему было тринадцать, затем следовал третий сын, пятилетний, и младший, трехлетний, но самый активный брат. Родителей же он описывал так: мать была очень красивой, ласковой и теплой со всеми – она ценила лишь людские качества, поэтому ее не волновали ни внешность, ни титул. Отец же был серьезным человеком и много работал, однако не было ни одного раза, когда бы он не отложил своих дел ради времяпровождения с семьей.

Хотелось бы и мне увидеть их, познакомиться с детьми, провести время с ним, Каем, в его мире и остаться там навсегда… Еле слышный, тихий стук пальцев о зеркало, холодное стекло и снова то самое печальное выражение лица в отражении, которое теперь совсем, даже чуточку не напоминало лица Кая. И с момента, как я вижу свое лицо, свои тусклые, в отличие от его ярких и блестящих, глаза, в комнате снова наступает тишина. Раздражает.

Цок. Цок. Цок.

Стук каблуков, пока я иду обратно до кровати, шуршание пышного и такого душного платья, которое я, наконец, снимаю после затянувшегося до поздней ночи дня, а затем и шуршание совсем легкой, простой белой ночнушки. Стараюсь издавать как можно больше звуков в этой скучной, серой комнате.

Пам, пам.

Две туфли одна за другой слетают с моих ног и я кидаюсь в объятия кровати, на которой… сколько уже прошло? Три минуты? Пять? Может, десять? Вовсе не важно – тут, именно тут совсем-совсем недавно мы с Каем сидели, обсуждая все, что происходило за последние дни. Вдыхаю его запах.

Он катался на лошадях вместе с отцом и старшим, среди младших, братом. Со смехом говорил, что они попали под дождь, а затем возвращались домой, где их ожидали другие братья, хотевшие поехать с ними, и мать, с беспокойными упреками вытирающая полотенцами их, промокших до ниток, а я могла лишь взволнованно просить его быть тише, чтобы ни служанки, ни родители не обнаружили незваного ночного гостя в спальне их дочери.

И если Кай всегда возвращался, полный интересных историй, то я могла лишь с улыбкой встречать его, не имея возможности рассказать ничего в ответ.

Подъем, гомон служанок, одевающих меня и старающихся все сделать по расписанию. Затем завтрак. Тишина, молчание, безразличие.

«Мам, а где папа?» – в голове раздался отголосок воспоминания из детства.

«Твой отец уже отъехал по делам срочной важности. Не заморачивайся, Маргарита, и поторопись, если хочешь доесть прежде, чем придет время утренних занятий.»

Формальное обращение, некая ненависть и раздражение моей матери к отцу, что слишком часто отбывает по делам в последние годы.

Затем, как и полагается, утренние занятия. Чтение французской классики вслух без единого шанса на ошибку. Оплошать, значит быть отчитанным и начать перечитывать скучные тома заново. После пары часов, когда голос уже начинает хрипеть и