Жена чайного плантатора - Дайна Джеффрис

Цейлон, 1913 год

Женщина поднесла к губам тонкий белый конверт. Она немного помедлила, прислушиваясь к мучительно сладким звукам играющей где-то вдалеке сингальской флейты. Повертела в голове свое решение, как перебирают гладкие камушки на ладони, потом запечатала конверт и приставила его к вазе с поникшими красными розами.

В ногах кровати с пологом стояла древняя оттоманка из темного дерева – боковины обтянуты атласом, мягкое кожаное сиденье. Женщина приподняла его, вынула из бельевого ящика свое свадебное платье цвета слоновой кости и накинула его на спинку стула, сморщив при этом нос от тошнотворного запаха нафталина.

Она выбрала розу, отломила цветок и взглянула на младенца, радуясь, что он все еще спит. Перед туалетным столиком она подняла цветок и приложила его к своим светлым волосам – он всегда говорил, что это такие тонкие шелковые нити, – потом встряхнула головой и отложила розу. Не сегодня.

На кровати беспорядочными кучками лежали детские вещи.

Кончиками пальцев женщина прикоснулась к свежевыстиранной кофточке, вспомнив, как вязала ее много часов, до рези в глазах. Рядом с одежками лежали листы белой папиросной бумаги. Не откладывая дольше, она свернула голубую кофточку, положила ее между двумя листами, отнесла к оттоманке и опустила на дно обитого цинком ящика.

Каждая вещь была аккуратно сложена, помещена между слоями бумаги и добавлена к остальным шерстяным шапочкам, пинеткам, распашонкам и комбинезончикам. Голубой. Белый. Голубой. Белый. Последними ей под руку попались пеленки и махровые подгузники. Убрав все, она удовлетворенно посмотрела на проделанную работу и, отметая в сторону таящийся за ней смысл, не побледнела.

Еще один взгляд на трепещущие ресницы ребенка подсказал, что малыш скоро проснется. Нужно спешить. Для себя она выбрала платье из восточного шелка живых сине-зеленых оттенков, длиной чуть выше лодыжек, с завышенной талией. Это был ее любимый наряд, присланный из Парижа. Она была в нем на той вечеринке, после которой был зачат ребенок. Она помедлила. Не будет ли это расценено как попытка уязвить? Кто знает. Мне нравится цвет. Вот что она сказала себе. Прежде всего цвет.

Младенец захныкал и шевельнулся. Женщина взглянула на часы, вынула ребенка из кроватки и села в кресло для кормления у окна, чувствуя, как легкий ветерок холодит кожу. Солнце стояло высоко, скоро наступит жара. Где-то в доме лаяла собака, с кухни несся упоительный запах стряпни.

Она распахнула халат, обнажив беломраморную грудь. Малыш потыкался носом и присосался к ней. Крепкие же у него челюсти, такие крепкие, что соски у нее потрескались и, чтобы выносить боль, приходилось закусывать губу. Желая как-то отвлечься, она оглядела комнату. В каждом углу застыли воспоминания в форме каких-нибудь вещей: резной стульчик для ног был привезен с севера; абажур лампы у кровати она расшила сама; ковер купили в Индокитае.

Она погладила малыша по щеке, он перестал сосать, поднял ручку и на один бесконечно прекрасный миг коснулся нежными пальчиками ее лица. Тут можно было бы и расплакаться.

Спеленутого младенца она положила на постель, завернула в мягкую вязаную шаль, потом оделась сама, взяла его на одну руку и огляделась. Опустила свободной рукой сиденье оттоманки, бросила непригодившуюся розу в лакированную корзину для бумаг и провела ладонью по оставшимся в вазе цветам. С них посыпались лепестки, пролетели мимо белого конверта и упали, как брызги крови, на полированный пол красного дерева.

Она открыла французское окно и, окинув взглядом сад, трижды глубоко вдохнула напоенный ароматом жасмина воздух. Ветер стих, флейта умолкла. Она думала, что ей будет страшно, но вместо этого почувствовала долгожданное облегчение. Все, довольно. Она двинулась вперед, делая один за другим уверенные, твердые шаги, и, когда дом остался позади, представила себе самый нежный оттенок сиреневого – цвет спокойствия.

Двенадцать лет спустя. Цейлон, 1925 год

Держа в одной руке соломенную шляпку, Гвен прислонилась к просоленным перилам и снова глянула вниз. Она уже целый час следила за изменением цвета моря и проплывавшими мимо обрывками бумаги, апельсиновыми корками и листьями. Теперь вода из темно-бирюзовой стала грязно-серой, ясно, что осталось недолго. Она высунулась еще немного дальше за перила, чтобы проводить взглядом клочок серебристой обертки.

Когда зазвучал пароходный гудок – громкий, долгий и как будто прямо над ухом, – Гвен вздрогнула и от неожиданности выпустила поручни, за которые держалась. Маленькая атласная сумочка с изящным бисерным шнурком – прощальный подарок матери – выскользнула у нее из пальцев. Она ахнула и попыталась подхватить ее, но было поздно – сумочка полетела в океан, закружилась в мутной воде и пошла ко дну. А вместе с ней и деньги, и аккуратно сложенное письмо Лоуренса с инструкциями.

Гвен растерянно огляделась и ощутила очередной приступ беспокойства, от которого не могла избавиться с тех пор, как покинула Англию. «Из Глостершира дальше Цейлона не уедешь», – говорил отец. Его голос еще звучал в голове у Гвен, а она уже с испугом услышала другой, явно мужской, но необычайно ласковый:

– Впервые на Востоке?

Привыкшая к тому, что ее фиалковые глаза и светлая кожа всегда привлекают внимание, Гвен обернулась и была вынуждена прищуриться от яркого солнечного света.

– Я… Да. Я еду к мужу. Мы только недавно поженились. – Она сделала вдох, чтобы остановиться и не выболтать сразу всю историю.

Широкоплечий мужчина среднего роста с крупным носом и блестящими глазами карамельного цвета смотрел прямо на нее. Его черные брови, курчавые волосы и темная гладкая кожа приковали к себе взгляд Гвен. Трепеща внутри, она не сводила глаз с незнакомца, пока тот не улыбнулся ей приветливо.

– Вам повезло. К маю на море обычно начинает штормить. Чайный плантатор, полагаю, – сказал мужчина, – ваш муж.

– Откуда вы знаете?

Он развел руками:

– Есть такой особый тип. – (Гвен посмотрела на свое бежевое платье с заниженной талией, высоким воротником и длинным рукавом. Ей не хотелось относиться ни к какому «типу», однако она поняла, что если бы не повязанный на шею шифоновый шарф, то вообще выглядела бы блекло.) – Я видел, что случилось. И сожалею о вашей сумочке.

– Да уж, такая глупость, – сказала Гвен, надеясь, что не краснеет.

Будь она немного больше похожа на свою кузину Фрэн, могла бы завести с незнакомцем беседу, но вместо этого, подумав, что их краткий разговор закончен, отвернулась и стала следить за приближением корабля к Коломбо.

Над мерцающим городом распростерлось кобальтовое небо, отчеркнутое от земли фиолетовыми холмами, под деревьями лежала густая тень, воздух звенел от криков чаек, круживших над скопищем маленьких лодок на воде. Возбуждение бурлило в Гвен – все было так необычно. Она скучала по Лоуренсу и на мгновение позволила себе предаться мечтам о нем. Мечтать было легко, но реальность была такой захватывающей, что в животе у нее запорхали бабочки. Гвен сделала глубокий вдох, надеясь наполнить грудь соленым морским воздухом, и удивилась, ощутив запах чего-то более душистого, чем соль.