Секрет рисовальщика - Рольф Майзингер

Жизнь нередко подбрасывает нам такие явления, сравнение которых с невозможным, невероятным, даже волшебным, может показаться просто смешным. Как вести себя в таких случаях? Отказываться ли верить своим глазам и искать спасения в попранной логике? Пытаться ли спихнуть все на расстроенную психику и пудрить врачам мозги откровенной чушью? А может быть, просто принимать все как есть, чтобы по крайней мере оставаться честным к самому себе? Каждый должен решать сам. Я же свой выбор уже сделал. А посему заявляю вполне официально, что даже самые смелые предположения людей о том, что может быть и что может существовать на нашей голубой планете, не идут ни в какое сравнение с тем, что довелось увидеть и пережить мне.

Ноябрь 1988

Автобус трясло. И это не очень-то способствовало поднятию моего настроения. За грязным стеклом с трудом угадывались очертания однообразного ландшафта — бескрайней заснеженной степи под свинцовым зимним небом. Километр проползал за километром, однако ничего не менялось. Словно бы кто-то нарочно наклеил на стекло передо мной выцветшую фотографию… В салоне было шумно. Многие уже успели здорово набраться. Где-то сзади надрывно звенела струнами раздолбанная гитара. Мои спутники, такие же, как и я, призывники, беззаботно горланили. И их не очень-то и заботило, доходит ли сказанное ими до собеседников. Я прислушался. Но в этом гаме трудно было расслышать что-либо путное. Тогда я прислонился лбом к холодному окну и задумался. Перед внутренним взором стали проплывать лица тех, кто пришел проводить меня в клуб «Юность»…

Первым появилось заплаканное лицо матери. Казалось, она не выдержит напряжения и вот-вот потеряет сознание. Оно и понятно — вот и ее младшенького забирают в армию (мой старший брат, Лев, к тому времени уже полтора года служил под Оренбургом). Отец. Он всячески скрывал свои чувства. Однако нездоровая бледность на лице и нервный взгляд выдавали и его с потрохами. Их волнение перекинулось и на меня… Пытаясь не встречаться с родителями глазами, я мысленно просил у них прощения, хотя и не мог объяснить себе, в чем же заключается моя вина. Быть может, в том, что я родился на свет? Или в том, что заставил их заботиться обо мне в течение восемнадцати лет, а теперь уезжаю на целых два года?

Мои друзья-одноклассники Валерка Ильин и Серега Буксбаум то появлялись в толпе провожающих, то снова исчезали. В те минуты мы еще не совсем явно осознавали, что предстоящая разлука неизбежна. Каждый из нас пытался оттянуть тот самый момент расставания. И каждый из нас прекрасно понимал, что это невозможно… А что будет после? Об этом, наверное, никто и не думал. И еще, почему-то, вспомнилось крепкое рукопожатие двоюродного брата Сергея. В ночь перед отъездом мы с ним долго сидели в моей комнате. Вспоминали беззаботную юность и слушали «Европу».

От грязных улиц Целинограда тянуло безнадегой. А от окна холодом. Я не любил этот застывший в морозной дымке совершенно чужой для меня город. Не любил и побаивался его. Истоки моего страха скрывались в далеком детстве. Когда мне было лет пять, у меня был друг. Его звали Сергей Ненахов. Он рос без отца. Потому что его отца убили бандиты. И случилось это в Целинограде. С тех пор Целиноград стал для меня бандитским городом.

Автобус, переваливаясь с боку на бок, въехал в распахнутые металлические ворота сборного пункта. Когда мы выгрузились и построились для проверки, мне удалось осмотреться получше. Мы находились на территории какой-то воинской части. Несколько ветхих двухэтажных зданий возвышались над солидных размеров площадью. Кругом сновал народ. В основном такие же молодые парни, как и мы. Там и тут мелькали фуражки офицеров внутренних войск. Нас построили в колонну по четыре и заставили продемонстрировать содержимое своих сумок и рюкзаков. Все объяснялось очень просто. Искали холодное оружие и спиртное. Изъятие производилось во избежание, как нам тут же и объяснили, несчастных случаев. Двухэтажные здания оказались казармами. В них нам предстояло коротать время, прежде чем за нами приедут «покупатели». Так здесь называли представителей различных воинских частей со всего Союза. Они приезжали, набирали себе нужное количество молодых людей и скрывались с ними в неизвестном направлении. Только здесь я понял, что совершенно не подготовлен к жизни вне дома: что не смогу с аппетитом съесть заботливо завернутую матерью в целлофан жареную курицу, что не в состоянии снять даже на ночь отцовского пальто с капюшоном, не рискуя расстаться с ним навсегда. И ни за что на свете не смогу сходить по нужде, ибо даже от одной мысли о том, что для этого мне придется карабкаться на метровой высоты гору из заледенелых фекалий и потом восседать там наподобие орла у всех на виду, меня бросало в дрожь. Тоска душила, наполняя глаза слезой. Но я понимал, что нельзя! Нельзя плакать. Нельзя сдаваться.

В казарме было полно народу. А на в беспорядке расставленных в помещении деревянных лавках не хватало места. Кто-то, коротая время, дремал прямо на полу. Никто ничего не знал. Чем темнее становилось снаружи, тем громче становились голоса подогретой алкоголем молодежи. Несмотря на проведенный ответственными лицами досмотр спиртное в казарме текло рекой. Но удивляться не приходилось. Достаточно было выйти из здания и преодолеть расстояние до высокой стены, опоясывающей территорию сборного пункта. Там, снаружи, приплясывали на морозе те, кто безо всякого зазрения совести хотел быстро «разбогатеть» за счет восемнадцатилетних балбесов. Ибо родительские деньги, положенные призывнику в дорогу, с легкостью обменивались на стеклянную посуду самых разных размеров, с мутной, сомнительного происхождения, жидкостью внутри.

Спать нам предстояло этажом выше. Кроме четырех рядов двухэтажных нар здесь ничего больше не было. При этом два ряда тянулись по центру помещения, остальные — вдоль стен непонятно-грязного цвета. Нары имели приподнятое изголовье и до середины были обтянуты изрезанным и изорванным дерматином. Никакого постельного белья не было и в помине. Одеял тоже. Мы в недоумении переглядывались. Однако объяснений ждать было неоткуда. Последовал сигнал занимать места. Спать ложились в верхней одежде. Благодаря именно такому расположению нар на них разместилось вдвое больше людей. По самым грубым подсчетам, нас было не меньше трехсот человек. Всем дали команду лечь на правый бок. Прогуливающийся в проходе офицер, не обращая никакого внимания на сыплющиеся со всех сторон шутки, сообщил, что каждые два часа будет даваться команда перевернуться. А потом выключили свет.

Прошло два дня. Все съестное было давно съедено. Пили из-под крана. Конечно, можно было бы что-нибудь купить в расположенном на первом этаже киоске. Однако нам не повезло. Наступили выходные, и киоск вот уже второй день оставался закрытым. Народу стало значительно меньше. Очень многих уже «раскупили». На натянутой серой простыне мелькали кадры какого-то давно надоевшего всем фильма. Кто-то, не дожидаясь отбоя, уснул тут же, на лавке. Остальные, бледные от недоедания и припухшие от недосыпания, словно нахохлившиеся воробьи, уставились в никуда.