Демон и Бродяга - Виталий Сертаков

Старший шаман нерчинского улуса Саян Тулеев увидел свою смерть в бочке с водой.

Как и всякий потомственный халуунай удха, принявший дар камлания от отца, Саян Тулеев изучил одиннадцать способов гаданий на приход смерти, но на себя гадать он бы не отважился. Рано утром он вышел во двор, понюхал воздух, наполненный запахами наступающего праздника, и кивнул мальчику, почтительно замершему с полотенцем. Мальчик снял крышку с деревянной бочки, Саян заглянул в чистейшее, прозрачное зеркало и увидел за плечом свою близкую смерть.

За разбегающейся ключевой рябью ухмылялись три враждебных духа, давно утративших свои улусы, – дикий свирепый лебедь, мрачная сова и заросший седым волосом бык. Лебедь, сова и бык нависали над плечом шамана злобно и молчаливо, лебедь косил багровым глазом, не оставляя сомнений в своих намерениях.

Близкая смерть.

Тулеев отшатнулся, обернулся, едва не упал. В глазах потемнело; ему показалось, что синь разом заволокло мохнатыми грозовыми тучами, остановилось жужжание пчел, а пролетавшая неподалеку стая диких гусей вдруг с клекотом сорвалась вниз, словно у них под крыльями кончился воздух. Лебедь в бочке с водой раскрыл багровый клюв, сова бесшумно захлопала крыльями. Саяну показалось, что от невидимого и неосязаемого ветра, поднятого ее крыльями, кожа на лице стянулась, пересохла, глаза заслезились, свело скулы и встопорщилась борода.

Мальчик вскрикнул, подбежал поддержать, но старший шаман уже справился с напастью. Он опасливо склонился над бочкой, однако студеное нутро сияло прозрачно и чисто. Саян с трудом сдержал стон.

Его посетили плохие онгоны, покровители дальних враждебных улусов, с которыми нерчинские шаманы давно не желали иметь дел. Предания рассказывали, что после лихолетья, наступившего за Большой смертью, когда миллионы людей скончались от проклятой американской вакцины, от половины бурятских улусов осталась только память. Вымерли целыми городами и селами. Остались брошенные дома, собаки, бараны, остались на кладбищах почерневшие бурханы в ярких звенящих ленточках и печальные онгоны, развешенные на родовых столбах. Нерчинский край зиял тоскливыми провалами покинутых шахт, распахнутых, словно голодные рты. На приисках селилось крупное зверье, а мелкие грызуны и птицы осваивали поселки.

Почти полтора столетия прошло с той поры, как Большая смерть высекла планету, забылись многие обычаи и даже правила камланий, забылись навыки охоты и русская грамота, но повелители духов, мстительные и суровые онгоны, не покинули Забайкалье…

Саян замер с поднятыми руками. Назад обернуться он тоже сумел не сразу, только после того, как от ветерка по поверхности воды снова пробежала рябь и слизнула мерзкое видение.

Они скрылись с глаз, но затаились неподалеку. Он чувствовал их напряженную ненависть. Скорее всего, эти онгоны злились, потому что некому было приносить им жертвы. Давно сгинули шаманы, знавшие верные заклинания для усмирения своих таежных покровителей. Некоторые из духов, не сдерживаемые больше заклятиями и уговорами, некормленные, свирепо скитались по тайге и стенали, застряв между нижним и верхним миром.

А вдруг эти тоже… потребуют от него помощи?

Тулеев пересилил себя, умылся и ушел в чум, готовить праздничный оргой к коллективному молебну. В чуме он приказал мальчишке набрать в мешки пихтовой коры и идти вперед него к айха, шаманскому кладбищу, разжигать костер. Сегодняшний праздничный тайлган, на который к вечеру должны были съехаться гости со всего улуса, Саян Тулеев надумал провести именно там – на большой утоптанной поляне возле кладбища, под скалой, где, причудливо скривившись, змеились по камням низкорослые сосны. Родичи недавно почившего охотника Жамсарана щедро заплатили, чтобы душа их деда и отца не попала к владыке мертвого царства. А душам умерших нравилось, когда их поминали в священных местах.

Саяну почудилось, будто кто-то стоит за спиной. Он резко обернулся, с грохотом захлопнулась крышка сундука.

Никого. Вроде бы крылья захлопали неподалеку, или мышь коготками царапала оленью шкуру, набивая себе гнездо. Шаман приподнял занавеску, выглянул наружу. И на дворе никого, кто бы осмелился тревожить самого уважаемого человека улуса перед столь ответственной работой.

Тулееву показалось, будто что-то легкое застряло в волосах. Он запустил пятерню в волосы, ожидая увидеть пчелу или стрекозку…

На ладони лежало несколько мелких совиных перьев. Шаман отшвырнул невесомые перышки, словно они обожгли ему руку. Он плюнул на ладонь, вытер ее о штаны, быстро прочел несколько защитных заклинаний и вернулся в чум.

Там он дрожащими руками развязал тряпицу на потемневшем от времени зеркале – одной из немногих вещиц, оставшихся от тех времен, когда болезнь СПИД еще не пронеслась убийственным вихрем по планете. Саян потер подбородок, вглядываясь. Показалось, что лицо постарело лет на десять, под глазами набрякли мешки, паутина морщин покрыла щеки.

– Спиной встречаешь гостей? – Хриплый низкий голос заставил Саяна подпрыгнуть. Шаман едва не выронил из рук зеркальце.

В полумраке чума, у входа, расположились трое мужчин. Саян не мог различить их лиц, но сразу понял – они! Они это! В смысле – конечно же, не сами духи, не сами черные онгоны, но слуги их, посланные за ним. Они не горбились просительно, как свойственно было всем посетителям его походного чума, а уже успели усесться по-хозяйски на шкурах, отрезав хозяину пути к бегству. Взгляд Тулеева упал на лампу, потом на горящую свечу из медвежьего сала, укрытую в закопченной стеклянной колбе, он потянулся к ней, но взять в руки не успел. Крайний из мужчин дунул, не вставая с места, и свеча погасла.

– Садись, почтенный, поговорим, – предложил второй гость, коренастый, почти квадратный, в широкой меховой шапке.

Бык?..

Тулеев робко присел. Чудесным образом снаружи потемнело, словно не утро разгоралось, а снова наступала таежная весенняя ночь. Звуки отодвинулись, собачий лай еще был слышен, но словно пробивался издалека, из дальнего леса, а голоса людей и вовсе пропали. В ноздри Саяну шибануло звериным духом. Шаман хотел незаметно опустить руку в карман, захватить в кулак обереги, сделанные из лопаточной кости счастливого оленя, но карман словно зашит оказался. Язык во рту отяжелел и с каждой попыткой вымолвить защитное заклятие становился все тяжелее.

Теперь Саян разглядел их как следует. Тот, кого он принял за быка, до самых бровей зарос длинным бурым волосом, и сложно было разобрать, где кончается его собственная борода, а где начинается лохматый ворот медвежьего тулупчика. Волосатый почесал шею, и Саян вздрогнул. Пальцы на заскорузлой ладони пришельца срослись под общим загнутым ногтем, так что кисть руки сильно смахивала на копыто. Говорил этот дикий гость с сильным монгольским акцентом, иногда всхрапывал плоским сопливым носом и непрерывно чесался.