Лики любви - Шэрон Уэттерли

Задорное летнее солнышко, выглянув из-за облаков, весело пробежалось по крышам домов на улице Сен-Дени, заиграло в витринах уличных магазинчиков, подсветило высокие окна и спрыгнуло с козырька небольшого уличного кафе. Солнечный зайчик на несколько секунд запутался в темно-рыжих волосах молодой женщины, сидевшей за дальним столиком, соскользнул по ее спине и ярким пятном приземлился у ног, робко касаясь изящных замшевых туфель. Констанс Лакомб с улыбкой взглянула на неожиданного «поклонника» и подняла руку, заказывая еще одну чашку кофе по-восточному.

Это был первый солнечный день в Париже с момента ее приезда. Сегодняшнее утро обещало замечательный полдень, и Констанс долго гуляла по улицам родного города, переполняясь счастьем. Многое изменилось здесь за те десять лет, что она провела в Америке, но все же ей казалось, будто она вернулась домой из ссылки. Только сейчас мадемуазель Лакомб вдруг поняла, как ей не хватало вечно гудящего, не умолкающего ни на минуту Парижа. Она кормила голубей на площади Согласия, гуляла по центру, бегала по магазинам Елисейских Полей и улицы Риволи, останавливалась в традиционно предлагающих великолепный кофе boulangeries-patisseries[1] и наслаждалась каждым мгновением в любимом городе.

Констанс отставила чашку и посмотрела на часы. Они с Брижит условились встретиться в своем любимом кафешантане[2] на пересечении улиц Сен-Дени и Этьена Марселя, но кузина, как обычно, опаздывала. Впрочем, в такой дивный денек даже это не раздражало Констанс Лакомб, привыкшую приходить на место любой встречи немного загодя. Брижит Фонтеро, ее двоюродная сестра, такой привычкой не отличалась. Когда кузины учились в школе, дед часто бранил Бри и ставил ей в пример Конни, но это не оказывало на строптивую внучку никакого воздействия. Юная мадемуазель Фонтеро, хохоча, заявляла, что никогда не сможет уподобиться сверхправильной сестренке.

Они были очень разными, но это не мешало им относиться друг к другу с большой нежностью. Констанс полагала, что причина тому – в невероятной близости их родителей. Точнее, ее мамы – урожденной Фонтеро и отца Брижит – ее дяди. Даже заведя собственные семьи, брат и сестра Фонтеро старались как можно больше времени проводить вместе. «Вместе в жизни и смерти» – такая надпись была на широком могильном камне, под которым нашли последнее упокоение родители Констанс и Брижит. Они возвращались с какой-то веселой вечеринки, когда на загородной трассе шофер огромного грузовика, летевшего им навстречу, не справился с управлением. Водитель и трое пассажиров легковушки от удара погибли сразу же… Констанс и Брижит было тогда всего лишь по шесть лет.

С того мгновения в их жизнь ворвался Гийом Фонтеро – единственный оставшийся в живых родственник обеих осиротевших кузин. Дед был человеком неординарным и удивительным. Когда-то он практически отказался от семьи, посвятив свою жизнь Монмартру. Гийом Фонтеро был художником, точнее, считал себя им. Однажды попав в квартал бродяг и студентов, он принял решение навсегда остаться там. Вся его жизнь прошла в непосредственной близости к богемному Монмартру. Из-за пристрастия к легкой и «художественной» жизни его покинула супруга с двумя детьми, которые не пожелали наладить отношения с отцом даже после ее смерти, а потому они совсем не общались. И до момента гибели своих родителей ни Констанс, ни Брижит даже не подозревали, что их дед жив.

Гийом же оказался не только жив, но и весьма деятелен. Узнав о трагедии, произошедшей в одночасье с обоими своими детьми, он в считаные дни оформил опекунство над внучками и перевез их к себе. Констанс помнила, как буквально остолбенела, впервые попав в двухэтажную квартиру деда, увешанную картинами и набросками. Они с Брижит мгновенно очутились в центре незнакомой жизни. Гийом Фонтеро – он с самого начала потребовал, чтобы внучки называли его по имени, как и все представители generation montante[3], приходившие к нему, – не уставал поражать девочек. У него в доме постоянно собирались какие-то богемные компании, периодически жили художники. Гийом обожал окружать себя молодежью и то и дело «прикармливал» кого-нибудь из небогатых, но талантливых рисовальщиков.

С той поры, когда от него, взяв детей, ушла супруга, в жизни Гийома изменилось многое. Он наконец понял, что собственными творениями заработать не может, но открыл в себе замечательный талант. Взглянув на полотна, Фонтеро моментально определял, насколько они «продаваемы». Он сделал несколько очень удачных вложений, потом устроил выставки-продажи ближайшим друзьям – и неожиданно для самого себя сталобитателем «богемного квартала». Потом весьма состоятельным научился меценатствовать – и делал это со вкусом и удовольствием, никогда не навязываясь друзьям и знакомым, но всегда пребывая в готовности прийти на помощь по первому зову.

За воспитание Констанс и Брижит он взялся неожиданно легко и весело – казалось, за многие годы он истосковался по семье. Поэтому внучки нежились в его любви, как в лучах парижского солнца. Гийом баловал своих малышек, старательно ограждал их от любых неприятностей, удовлетворял любые прихоти. Соответственно и многочисленные его друзья и протеже, приходя к нему в гости, обязаны были уделять внимание очаровательным девчушкам.

Такая веселая и захватывающая жизнь, однако, подействовала на девочек по-разному. Констанс, и так довольно замкнутая, боялась разочаровать дедушку и его замечательных друзей и старалась быть послушной и «правильной». А хохотушка Бри, напротив, регулярно испытывала терпение мсье Фонтеро.

Впрочем, сейчас Констанс не собиралась вспоминать детские проделки сестры. Ее гораздо больше интересовало настоящее. Два года назад Гийома не стало – он ушел из их жизни так же вольно и внезапно, как и появился в ней. Уже после похорон семейный доктор поведал им, что последние несколько лет мсье Фонтеро пытался вылечиться от рака, но категорически запретил рассказывать об этом членам семьи. «Нечего отравлять девочкам жизнь беспокойством за чокнутого старикана! – весело объявил он врачу. – Я вовсе не хочу, чтобы они оказались прикованными к моей постели и заодно приковали к ней и меня!» Он и в самом деле до последнего момента не оставлял своих вечных пирушек и организовывал какието вечеринки, ни взглядом, ни жестом, ни выражением лица не выдавая, что мучается от страшных болей. Лишь за несколько дней до смерти Гийом слег и уже не смог подняться. Ошарашенной Брижит как раз хватило времени, чтобы написать кузине в Америку, а бросившая все свои дела Констанс успела только на похороны. Ей даже не удалось поплакать над могилой деда – Гийом завещал, чтобы на его похоронах была музыка и танцы, а кто-то из его молодых друзей-скульпторов по еще прижизненной просьбе почившего вырезал на его надгробии: «Салют! Не смейте рыдать обо мне – это испортит мне настроение там, где я сейчас!»