Спать и верить. Блокадный роман - Андрей Тургенев

При работе над книгой использованы свидетельства (воспоминания, дневники, письма, устные рассказы) Т. Антоневич, Г. Балашовой, Ф. Бартновской, А. Беловой, Н. Беляева, О. Берггольц, А. Битнера, В. Богданова-Березовского, А. Болдырева, А. Василевской, А. Винокурова, В. Вишневского, А. Гагена, Э. Гебеля, Л. Гинзбург, В. Глинки, Н. Горкуновой, Н. Горшкова, И. Ефимова, И. Рышко-вой, С. Казакевич, Д. Каргина, И. Киреевой, Е. Коц, С. Кузнецова, В. Кулябко, Д. Лазарева, Н. Лазаревой, Э. Лазаренко, Д. Лихачева, В. Люблинского, А. Остроумовой-Лебедевой, С. Путякова, С. Магаевой, О. Матюшиной, М. Машковой, Е. Никитиной, Л. Никитиной, Л. Осиповой, С. Павловой, Н. Петрушиной, В. Рахмана, Р. Рубинштейн, Ю. Рябинкина, М. Садовой, В. Самойлова, С. Самойловой, В. Саянова, И. Серебряного,Е. Скрябиной, М. Смирновой, Э. Супруненко, Т. Тумановой, Н. Уствольской, О. Фирсовой, Н. Хоткевич, Е. Шавровой, Р. Шейде, В. Шефнера, А. Шмидт, Н. Шпринцин, И. Чайко, Ч. Эльбергер, Л. Эльяшевой, Е. Якубович. Цитируются стихи Б. Лихарева (137), А. Тарковского (163), А. Толстого (113), В. Утки-Отки (223), Н. Лазаревой (129), а также загадки Н. Ильина (126, 136, 251). Документы цитируются по изданиям «Ленинград в осаде» (СПб, 1995), «Неизвестная блокада» (СПб, 2004) и «План „Д“» (СПб, 2005).

Вареньке приснилось, как уточки последней весной плыли по речке вдоль Инженерного замка.

День ясный, замок свежеоранжевый, яркий. Шпиль на солнце горит — золотой-золотой, пламенеет, словно на самой реснице, прямо глаз ослепляет.

Сейчас шпиль взят в бородавчатый брезент. Варя вчера пробегала и оценила, что работа по маскировке заканчивается. Варя даже приостановилась глянуть: вдруг бы заметила там на верхотуре знакомую альпинистку Зину Третьяк. Будто бы видели, как Зина работает в маскировочной бригаде. Альпинисты барахтались на канатах, прятали от фашистских бомбардировщиков золотой шпиль. Мужчина в сером плаще негромко, но строго посоветовал Варе не заглядываться. Он появился непонятно откуда, вроде как из куста, и тут же исчез, как и не появлялся.

Вот этот шпиль, нелепый такой, будто в пакле, и вкрутился в память: потому, наверное, ночью и приснился давешний замок. Как уточки бодро плыли по весенним заботам — и чернела вдали заброшенная церковь, где когда-то убили одного из царей. Вода только-только сбросила оковы, плескалась и радовалась, как одушевленная. У Вареньки всегда дыхание перехватывало при виде новорожденной воды.

Уточек сейчас приснилось пять, а сколько их было тогда, на самом деле, Варя запамятовала. Четыре уточки плыли самоходом, а пятая ровно между ними плыла на маленькой льдине. Стояла важная, деловитая, удовлетворенная своей утиной находчивостью. Подчинила в помощь себе механическое явление природы!

Александр Павлович не видал, как снаряд угодил в опору арки Гостиного двора напротив Публичной библиотеки. Заметил уже лишь глухую вспышку на той опоре. Там пыхнуло седоватым дымком, словно гриб-дождевик, когда наступаешь. И выплюнулся осколок: красный шипящий квадратик. Летит к Александру Павловичу, в лицо! Все вокруг показалось от страха черно-белым, а квадратик — красный и горячий уже издалека.

Летел долго. До Александра Павловича было метров 40 или 50.

Красноармеец резким, как щелкунчик, движением исчез вглубь аркады. Средних лет дама в чесучовом пальто увильнула от квадратика, но седой дым тут же обхватил даму и унес, а из ее сумки покатились-поскакали по тротуару банки сгущенного молока. Александр Павлович еще успел заметить чью-то удачливую руку, ловко прибравшую банку почти на лету.

Успел рассчитать, что если сейчас пригнуться, то осколок прошипит выше, пересечет Невский и скроется в створе 3-го Июля на той стороне. Но пригнуться получилось чуть с запозданием — красный квадратик больно чирикнул по макушке.

Варенька всегда просыпалась в хорошем настроении. Она знала каждое утро, что впереди огромный и прекрасный, как целая жизнь, день, полный важных хлопот и новых открытий.

Даже зимой, когда суконное ленинградское небо вваливалось, сырое-тяжелое, прямо в окно, Варенька не упускала помнить, как задорно весной и летом поют на рассвете птицы. Она расхлопывала с улыбкой глаза и вставала, будто зная, что приближает этим весну, а весна в ответ обязательно наступала.

Когда ей почти два года пришлось считаться «дочерью врага народа», Варенька тоже знала, что правда победит, и являлась в школу с гордо поднятой головой, и правда победила. И даже когда папа после реабилитации быстро умер, а мама стала погружаться в сомнамбулическое молчание, Варенька знала, что скоро или почти скоро родит маме отличных внуков и возродит ее к жизни.

Мама спала теперь подолгу, дольше всех в квартире. Лежала она строго на спине, что было немного страшно — будто бы неживая. Но губы ее всегда шевелились, издавая, если прислушаться, какое-то бу-бу-бу, и это успокаивало.

Входная дверь брякнула, когда Варя выпархивала из комнаты: отправилась на раннюю — еще и шести не было — охоту ушлая старушенция Патрикеевна. На кухне возюкала туда-сюда тряпкой по чистой клеенчатой синей скатерти Генриетта Давыдовна. Глаза ее были заплаканы.

— Что еще, что еще? — вскрикнула Варенька.

— Учебный год объявили, — сообщила Генриетта Давыдовна. — Через три недели… Приказ по Горнаробру.

— Так это же хорошо, — обрадовалась Варенька. — Дети станут учиться! Вам, может, завтрак будут подавать в школьной столовой! И это же значит, что положение улучшается, что мы скоро победим! Это же хорошо, да-да-да!

— Он как услышал, — кивнула Генриетта Давыдовна в сторону своей двери, — так сказал, что берет на себя обязательство умереть быстрее. Так и сказал: повышенное социалистическое обязательство!

— Нет-нет-нет! — вскрикнула Варенька. — Мы непременно…

— Поешь вот, — перебила Генриетта Давыдовна и поставила перед Варей неглубокую тарелку пшенной каши, сваренной из их общей крупы, с блеснувшей, как солнышко, капелькой масла. И ушла к себе.

Еще у Вари был кусок хлеба грамм на 100, а к хлебу — сыр полоской. И печенье!

Тьма за иллюминатором расшивалась белыми и алыми пунктирами. Самолета колотило, как эпилептика. Огни сплетались будто воюют не две, а несколько армий, и стреляют не обязательно в чужих, а так, потому что ты армия и должна куда-то стрелять.

Человек вглядывался в огни через дрожащее стекло. Всполохи озаряли его четырехпалую руку и фосфорецирующие часы на запястье.

«А если бы на парашюте пришлось, — подумал человек и усмехнулся. — В эдакую-то сырость. Пальба, дождь, брр, холодрыга и осенний северный ветер…»