Последний кит. В северных водах - Ян Мак-Гвайр

* * *

Ecce Homo[1].

Шаркая ногами, он выходит из тупичка Клапписона на Сайкс-стрит и втягивает ноздрями воздух, в котором густо намешаны запахи скипидара, рыбной муки, горчицы, графита и резкая вонь утренней мочи из только что опорожненных ночных горшков. Чихнув, он проводит рукой по стриженой голове и почесывает промежность. Он обнюхивает пальцы, а потом медленно облизывает каждый по очереди, чтобы до последней капельки получить удовольствие за свои деньги. Дойдя до конца Чартерхаус-лейн, он сворачивает на север, на Уинкомли, и идет дальше, мимо таверны «Де Ла Поль», фабрики по производству спермацетовых свечей и мукомольного завода по переработке семян масличных культур. Над крышами складов он видит раскачивающиеся топы грот-и бизань-мачт, и до него доносятся крики портовых грузчиков и глухие удары деревянных молотков с соседней бондарни. Он задевает плечом вытертую до блеска красную кирпичную стену, мимо него пробегает собака и проезжает повозка, нагруженная грубо обработанными досками. Он вновь делает глубокий вдох, проводя кончиком языка по частоколу редких зубов. К нему приходит ощущение нового позыва, пока еще слабого, но настойчивого, нарастающего внутри – новой жажды, которую нужно утолить. Его корабль отплывает с первыми лучами рассвета, но до этого ему предстоит сделать еще кое-что. Он оглядывается по сторонам и спрашивает себя, что же привлекло его внимание. Он улавливает утонченный запах крови, доносящийся из мясной лавки, и подмечает, как колышутся засаленные юбки какой-то женщины. Он думает о плоти, животной и человеческой, а потом думает снова – нет, это еще не совсем то желание, решает он, оно еще не созрело и остается слабым, не слишком настойчивым.

Развернувшись, он возвращается в таверну. В этот утренний час бар почти пуст. В камине тлеет огонь, а в воздухе висит запах прогорклого масла. Человек опускает руку в карман, но нащупывает там одни лишь хлебные крошки, большой складной нож и монетку в полпенни.

– Рому, – говорит он.

Мужчина щелчком отправляет полпенни через стойку бара. Бармен опускает взгляд на монету и качает головой.

– Сегодня утром я ухожу в плавание, – объясняет мужчина, – на «Добровольце». Я напишу тебе расписку.

Бармен лишь презрительно фыркает в ответ.

– Я что, похож на дурака? – вопрошает он.

Мужчина пожимает плечами и на мгновение задумывается.

– Тогда давай так – орел или решка. Мой нож против стаканчика твоего рома.

Он выкладывает на стойку бара свой складной нож, и бармен берет его, принимаясь внимательно рассматривать. Открыв лезвие, он пробует его остроту подушечкой большого пальца.

– Отличный нож, не сомневайся, – говорит мужчина. – Еще ни разу меня не подводил.

Бармен вынимает из кармана шиллинг и показывает его мужчине. Подбросив монету, он с размаху накрывает ее ладонью. Оба смотрят на стойку. Бармен удовлетворенно кивает, забирает себе нож и прячет его в карман жилетки.

– А теперь можешь проваливать, – роняет он.

Выражение лица мужчины ничуть не меняется. Он не проявляет никаких признаков раздражения или удивления. Кажется, что для него потеря складного ножа – часть большого и куда более сложного плана, который известен лишь ему одному. Спустя мгновение он нагибается, снимает резиновые матросские сапоги и ставит их рядышком на барную стойку.

– Бросай еще раз, – говорит он.

Бармен выразительно закатывает глаза и отворачивается.

– Мне не нужны твои чертовы сапоги, – говорит он.

– Ты уже выиграл у меня нож, – заявляет ему мужчина. – И теперь не можешь отказаться.

– Мне не нужны эти чертовы сапоги, – повторяет бармен.

– Ты не можешь отказаться.

– Я могу делать все, что пожелаю, понял? – говорит ему бармен.

У дальнего конца барной стойки стоит, облокотившись на нее, шетландец[2] и смотрит на них. На нем красуется вязаная шапочка с помпоном и брезентовые штаны, заляпанные грязью. Глаза у него красные, опухшие и пьяные.

– Я куплю тебе выпивку, – говорит он, – если только ты заткнешься.

Мужчина смотрит на него. Ему уже доводилось драться с шетландцами в Лервике и Питерхеде. Они – не очень сообразительные бойцы, зато настырные и крепкие, и их нелегко вырубить. За поясом у шетландца торчит ржавый фленшерный[3] нож с длинной рукояткой и изогнутым лезвием, да и сам он походит на человека, умеющего постоять за себя, пусть даже на лице у него сейчас написано кислое выражение. После недолгой паузы мужчина согласно кивает.

– Что ж, я буду тебе благодарен, – говорит он. – Я трахался всю ночь, и теперь у меня в глотке пересохло.

Шетландец кивает бармену, и тот с деланной неохотой наливает еще один стаканчик. Мужчина убирает с барной стойки свои резиновые сапоги, подхватывает стаканчик и идет с ним к лавке у камина. Через несколько минут он ложится на нее, подтягивает колени к груди и засыпает. Проснувшись, он видит, что шетландец сидит за столиком в углу и разговаривает с проституткой, темноволосой толстухой с покрытым пятнами лицом и грязными зубами зеленоватого цвета. Мужчина узнает ее, но имени вспомнить не может. «Бетти? – спрашивает он себя. – Хетти? Эстер?»

Шетландец подзывает к себе темнокожего мальчишку, который переминается с ноги на ногу в дверях, дает ему монету и велит принести тарелку ракушек из лавки торговца рыбой на Бурн-стрит. На вид мальчишке лет девять или десять, он худощав и строен, у него большие карие глаза и светло-коричневая кожа. Мужчина садится на лавке и набивает трубку последними крошками табака. Закурив, он оглядывается по сторонам. После сна он чувствует себя свежим и бодрым. Он ощущает, как напряглись под кожей канаты мышц и как бьется и пульсирует в груди сердце. Шетландец пытается поцеловать женщину, но та с жеманным смешком отталкивает его. «Хестер», – вспоминает мужчина. Женщину зовут Хестер, и она обитает в комнатенке без окон на площади Джеймс-сквер, где наличествует железная кровать, кувшин с тазиком и каучуковая клизма, чтобы смывать сперму. Он встает с лавки и подходит к столу, за которым сидят эти двое.