Остров на краю света - Джоанн Харрис

Моей матери, Жанет Пейен Шорт

Человек не остров, не просто сам по себе; каждый человек — часть континента, часть целого.

Джон Донн.

Обращения к Господу в час нужды и бедствий

(Перевод Игоря Померанцева)

В одном мгновенье видеть вечность,

Огромный мир — в зерне песка,

В единой горсти — бесконечность

И небо — в чашечке цветка.

Уильям Блейк.

Изречения невинности

(Перевод С. Маршака)

Книга не остров, и я хочу поблагодарить тех, без кого она не состоялась бы. Я сердечно благодарна своему литературному агенту Серафине Уорриор Принсесс; Дженнифер Люитлен, Говарду Морхейму и всем остальным, кто переговорами, уговорами, вымогательством и разными прочими способами проталкивал публикацию книги. Еще спасибо моему редактору Дженнифер Херши и всем моим друзьям в [издательской группе] «Эйвон Морроу»; Кевину и Анушке, которые почти постоянно служили для меня тихой гаванью; моим друзьям по (электронной) переписке Курту, Мэри, Эмме, Саймону и Джулсу за то, что поддерживали связь между мной и всем остальным миром; Стиви, Полу и Дэвиду — за мятный чай и блинчики; Чарльзу де Линту — еще одно спасибо, а также мои извинения за нечаянную кражу двух вороньих перьев; а Кристоферу Фаулеру спасибо за то, что не вешал трубку. И бесчисленным продавцам книжных магазинов и книготорговцам — тем, кто потрудился, чтобы мои книги стояли на полках; и, наконец, жителям Ле Салана, которые, я надеюсь, когда-нибудь все же меня простят.

Острова — другие. И чем меньше остров, тем это верней. Возьмем Британию. Не верится, что эта узкая полоска суши вмещает столько своеобразия. Крикет, чаепития, Шекспир, Шеффилд, рыба с жареной картошкой в пахнущей уксусом газетной бумаге, Сохо, два университета, побережье Саут-Энда, полосатые шезлонги в Грин-парке, «Улица Коронации»,[1]Оксфорд-стрит, праздные послеполуденные часы воскресенья. Так много противоречий. Шествуют толпой, как поддатые демонстранты, еще не понявшие, что протестуют-то они в основном друг против друга. Острова — первопроходцы, раскольники, протестанты, изгои, изоляционисты от природы. Они, как уже было сказано, другие.

Вот, например, этот остров. Из конца в конец на велосипеде проедешь. Пешком по воде — за полдня доберешься до материка. Колдун и окружившие его островки застряли, как стайка крабов, на мелководье у побережья Вандеи.[2]Со стороны материка его загораживает Нуармутье,[3]с юга — Йё, и в туманный день его можно вообще не заметить. На картах он едва виден. Да, по правде сказать, он и не заслуживает называться островом — возомнившая о себе кучка песчаных дюн, скалистый хребет, вздымающий их из атлантических волн, пара деревушек, рыбозаводик, единственный пляж. В дальнем конце — моя родина, Ле Салан,[4]нестройный ряд домишек — трудно даже деревней назвать — спускается через скалы и дюны к морю, что подползает ближе с каждым «злым приливом». Дом, от которого никуда не денешься, место, куда указывает компас сердца.

Если б это зависело от меня, может, мой выбор пал бы на какое-нибудь другое место. Может, где-нибудь в Англии, где мы с мамой были счастливы почти год, пока моя неуемность не погнала нас дальше. Или Ирландия, или Джерси,[5]Айона,[6]Скай.[7]Видите, я, словно инстинктивно, выбираю острова, будто пытаюсь частично воссоздать свой остров, Колдун, единственное место, которое ничем не заменить.

Формой остров напоминает спящую женщину. Ле Салан — голова, плечи сгорблены, чтоб защититься от непогоды. Ла Гулю — живот, Ла Уссиньер — укромная ложбинка под согнутыми коленями. Кругом — Ла Жете, хоровод песчаных островков, которые то разрастаются, то убывают по воле приливов, что медленно меняют линию берега, одну сторону подгрызут, другую нарастят, и форма островков так переменчива, что мало кто из них успевает заслужить собственное имя. Дальше лежит полная неизвестность — отмель за Ла Жете резко обрывается, и дно уходит в никем не измеренные глубины; островитяне зовут это место Нидпуль.[8]Если положить записку в бутылку и бросить в море с любого места на острове, она, скорее всего, вернется на Ла Гулю, что значит «жадина», — берег, за которым сгрудились домишки Ле Салана, словно прячась от пронизывающего ветра с моря. Ле Салан располагается к востоку от каменистого мыса Грино, а это значит, что зернистый песок, ил и прочие отбросы — все скапливается тут. Сильные приливы и зимние шторма еще усугубляют дело — они воздвигают на каменистом берегу целые крепостные стены из водорослей, и эти стены могут простоять полгода или год, пока их не снесет очередным штормом.

Так что, как видите, Колдун не блещет красотой. Скрюченная фигура острова схематична и груба, совсем как у Марины Морской — нашей святой покровительницы. Туристы тут редки. Их почти нечем привлечь. Если с воздуха острова похожи на балерин, закружившихся в танце, то Колдун — дурнушка в последнем ряду кордебалета, забывшая свои па. Мы отстали, она и я. Танец продолжается без нас.

Но остров сохранил свою суть. Полоска суши в несколько километров длиной, и все же у нее свой характер, наречия, кухня, обычаи, платья — и все столь же отличается от других островов, как все острова — от материковой Франции. Жители Колдуна считают себя островитянами — не французами и даже не вандейцами. У них нет никаких политических симпатий. Мало кто из сыновей островитян считает нужным служить в армии. Остров так далек от центра событий, что это кажется абсурдным. И так далек от всякой официальности и закона, что живет по законам собственным.